Томас Рид - Избранные произведения. Том III

— Сэр Чарлз Торнтон!

— Да, мадам, это я!

— Вы не утонули! Не умерли! Что это значит?

— Что я жив, сеньора Мейсон; и пришел к вам, чтобы униженно сознаться в ошибке — в преступлении!

— О, моя дочь! — прерывает она его. — Моя бедная Изабель! Что будет, когда она узнает? Считая вас мертвым, она постриглась в монашки — только вчера надела черную вуаль.

— Я знаю — слишком хорошо. Все знаю, сеньора. Но я не упрекаю. Виноват только я, и несчастье тоже мое — ах, горькое горе! Оно разобьет мне сердце.

— Ее тоже, я уверена, когда она узнает. О сэр! Изабель любила вас всем сердцем. Я, ее мать, говоряю вам.

— Это грех! — прерывает ее серьезный укоризненный голос, и в комнате снова появляется исповедник

— Сеньора! — продолжает он. — Вы не должны так говорить, это неправильно. Вы позорите нашу святую церковь. Как один из ее священников, я не могу это слышать.

— Сэр! — восклицает английский баронет, поворачиваясь к францисканцу и глядя на него с таким же свирепым выражением, как и тот. — Разве кто-то мешает вам удалиться?

— О, сэр Чарлз! — вмешивается сеньора, охваченная страхом при появлении исповедника. — Не говорите так с достойным отцом. Он мой друг, мой исповедник.

— Кабаллеро! — насмешливо говорит священник, сознавая свою власть. — Вы навязываетесь этой благожелательной леди. Как ее духовный советник и защитник, я настаиваю на вашем уходе.

Баронет потрясен; несколько мгновений он смотрит в глаза той, которая, если бы не его безрассудный поступок, стала бы его тещей. И не видит ничего, кроме страха — страха перед этим человеком в монашеской сутане. С отчаянным вздохом и поклоном в сторону сеньоры он поворачивается спиной к ним обоим и выходит из комнаты.

В капитанском салоне «Изабели», все еще стоящей на якоре в бухте Гаваны, майор Лоуренс расхаживает взад и вперед с сигарой в зубах; владелец яхты лежит на диване. Не лежит спокойно и расслабленно, а непрерывно ворочается, словно в боли или нетерпении. Английский баронет страдает от того и другого, и майор Лоуренс пытается утешить его. Но пока тщетно, о чем свидетельствуют отчаянные слова сэра Чарлза:

— Безнадежно! — восклицает баронет. — Все потеряно!

— Ничего подобного, Чарли. В жизни всегда есть надежда; а вы ведь еще живы!

— Нет, нет! Она мертва для мира — и для меня. Ну почему, почему она так поторопилась? Так скоро погребла себя? Ах, почему она так сделала?

— По одной единственной причине: и эта причина должна доставить вам не печаль, а радость!

— Радость!

— Конечно. Вы должны радоваться, зная, что женщина — прекрасная женщина, так любит вас, что пошла на такую жертву. И в том, что она так поступила, виноваты только вы. Мало кто из женщин согласился бы отказаться от мира и его удовольствий ради одного мужчины. Чарли, вам повезло, и это должно утешить вас в такой — да, неприятности, согласен.

— Утешить? Ах, майор, утешить меня может только смерть!

— Вздор! Не говорите о смерти и не думайте о ней. Разве я не сказал, что в жизни всегда есть надежда? Поговорка стара, как сам Адам, но всегда справедлива. Есть возможность и вам доказать ее справедливость.

— Ни малейшей. Я ее не вижу.

— В таком случае вы слепы — слепы, как летучая мышь. Я предвижу возможность того, что вы с мисс Мейсон еще раз обнимите друг друга — вы ведь уже обнимали ее, Чарли? Ну, неважно, прошу простить вольность моей речи. Я хочу сказать, что вижу способ снова свести вас — не в стенах монастыря, но на борту яхты «Изабель».

— Невозможно, майор! Никакая сила не может извлечь ее из монастыря — не может даже генерал-губернатор Кубы. Это можно сделать только по особому разрешению папы; но я протестант и не могу получить такое разрешение.

— В этом вы полностью ошибаетесь. Есть колесики в колесах, и в монастыре тоже, и их можно повернуть в нужную сторону, конечно, если хорошо смазать. Мы в Индии называем это «бакшиш». У вас есть деньги, Чарли, и если вы согласны их потратить — в конце концов может понадобиться не так уж много, — двери монастыря раскроются без скрипа и в одну из ночей выпустят прекрасную птицу, о заточении которой вы так сожалеете.

Баронет вскакивает, возбужденно восклицая:

— Пятьдесят тысяч фунтов, все мое состояние, чтобы достичь этого!

— Тысяча или даже меньше; возможно, хватит и сотни.

— Но как, Лоуренс, как?

— Неважно. Предоставьте это мне; дайте только полномочия действовать и деньги.

— Даю вам то и другое — карт бланш.

— Достаточно! Нет, кое-что еще. Вы должны своей рукой написать записку под мою диктовку.

— Но как она попадет в ее руки?

— Ну, это самое легкое. Вы, похоже, забыли комисарио , с которым мы вчера познакомились. В своей поглощенности вы не подумали поблагодарить его за услугу. Но я это сделал; в то же время записал его имя и адрес — «Кристофоро Куларес, Калле де Сан Фелипе, нумеро 9» — счастливый номер. Так вот, если названный Кристофоро с помощью своего дедушки не сумеет пронести эту записку, а если понадобится, и что-нибудь более существенное в стены монастыря, я признаю, что не разбираюсь в человеческой природе, особенно в том, что относится к испанским обычаям. А я о них кое-что знаю: не зря десять лет прослужил на Пиренейском полуострове.

С нетерпением слушает сэр Чарлз многословные объяснения своего друга и, когда тот заканчивает, восклицает:

— Я напишу записку немедленно. Скажите, что я должен написать.

Записка написана; менее чем через час майор с запиской в кармане и с кошельком, полным дублонов, отправляется на берег, оставив баронета на борту яхты в ожидании добрых известий.

Третий день после пострига, и Изабель Мейсон, теперь сестра Мерседес, сидит в своей келье. Келья совсем крошечная; стены даже не оклеены обоями, а просто побелены, а мебель очень простая и грубо изготовленная. Жесткая кровать свидетельствует, что келья одновременно является и спальней. Помимо кровати, здесь несколько плетеных стульев, рукомойник и туалетный столик, и то и другое крошечные, второй маленький стол, на котором лежит неоконченная вышивка, предназначенная для украшения монастыря, — вот и все. Остается назвать несколько изображений святых, приклеенных облатками к стенам, статую Девы в нише, молитвенник, четки, распятие и другие обычные принадлежности монастырской жизни. Все это давно знакомо Изабель Мейсон. Двенадцать месяцев, как послушница, она провела в этой или похожей на нее келье. Единственное изменение в том, что она знает: ей суждено всю жизнь провести в этой келье. Эта ли мысль затуманивает ее лицо и придает ему печальное выражение? Солнечные лучи, проходя в узкое окно, не разгоняют печаль девушки. Она думает о той торжественной церемонии, в которой играла главную роль, — люди монастыря называют ее «браком». Как не похожа она на другую церемонию, гораздо более счастливую. Она тоже была бы героиней той церемонии, если бы жестокая судьба не унесла ее жениха. Какова бы ни была причина, девушка страдает душой и телом. Все время послушничества она чахла, и легкая краска у нее на щеках не признак здоровья; она больше похожа на розовое прикосновение солнца к снежной вершине; вскоре солнце уйдет, и все застынет в холоде.