Андре Жид - Подземелья Ватикана. Фальшивомонетчики

– А что, – сказал он, – что же вы теперь собираетесь делать?

– Не знаю. Может быть, пойду и сдамся. Даю себе на размышление ночь.

Жюльюс уронил руку на подлокотник, внимательно посмотрел на Лафкадио и с отчаяньем в голосе вздохнул:

– А я было вас так полюбил!

Это было сказано без злого умысла. Лафкадио на этот счет не мог заблуждаться. Но слова, хоть и непроизвольные, все равно были очень жестоки и попали в самое сердце. Лафкадио поднял голову и застыл от внезапно подступившей тоски. Он смотрел на Жюльюса и думал: «Да тот ли это, которого я вчера уже почти счел было братом?» Он обводил глазами тот номер, в котором третьего дня, несмотря на свое преступление, мог так весело разговаривать. Склянка одеколона, почти пустая, стояла еще на столе.

– Послушайте, Лафкадио, – продолжал Жюльюс, – ваше положение, мне кажется, не вовсе безнадежно. Тот, кого считают виновным в преступлении…

– Да, знаю: его арестовали, – сухо перебил Лафкадио. – Вы советуете мне позволить осудить вместо меня невиновного?

– Тот, кого вы называете невиновным, сегодня убил женщину – вы даже знаете эту женщину…

– И выходит, у меня все в порядке?

– Этого я не говорил, но…

– И еще добавим, что только он как раз и мог на меня указать.

– Вот видите: надежда все-таки есть.

Жюльюс встал, подошел к окну, расправил штору, вернулся обратно и наклонился вперед, скрестив руки на спинке того кресла, где только что сидел:

– Лафкадио, мне бы не хотелось отпускать вас без доброго совета. Только от вас, уверен, зависит стать честным человеком и занять достойное место в обществе – хотя бы настолько, насколько позволяет ваше рождение… Церковь готова помочь вам в этом. Вот что: мальчик мой, наберитесь смелости – сходите на исповедь.

Лафкадио не смог сдержать улыбки:

– Премного вам благодарен за столь обязательные слова. – Он сделал шаг вперед и сказал еще: – Вы, конечно, не хотели бы касаться руки убийцы. И все же я хотел бы поблагодарить вас за ваше…

– Хорошо, хорошо, – произнес Жюльюс, издали взмахнув рукой с доброй улыбкой. – Прощайте, мальчик мой. Не смею сказать «до свидания». Но если затем вы все же…

– А теперь вы ничего не хотите мне больше сказать?

– Теперь ничего.

– Прощайте, милостивый государь.

Лафкадио важно поклонился и вышел.

Он вернулся к себе в номер. Полураздевшись, лег на кровать. Под вечер стало очень жарко, и ночь не несла прохлады. Окно было настежь раскрыто, но никакой ветерок не освежал воздуха; вдалеке электрические фонари на площади делле Терме, от гостиницы отделенной садами, наполняли комнату рассеянным голубоватым светом, который можно было принять за лунный. Он собирался поразмыслить, но странное оцепененье безнадежно сковало все его мысли: ни о своем преступлении он не думал, ни о том, как избежать наказания, – только силился не слышать больше тех ужасных слов Жюльюса: «Я было вас так полюбил!» А если бы он сам не любил Жюльюса – разве стоили бы эти слова его слез? И действительно ли он потому и плакал? Ночь была так тиха; ему казалось, забудься он на минуту – и тотчас умрет. Он дотянулся до графина с водой у кровати, намочил платок и приложил к груди: сердце его болело.

«Никакая жидкость на свете не размягчит уже это окаменелое сердце», – думал он, позволяя слезам скатываться на губы, чтобы чувствовать, как они горьки. Какие-то стихи пели в его ушах – он их где-то читал, а где – вспомнить не мог:

Он задремал.

Не сон ли это? Постучали в дверь, он слышал? Дверь на ночь он не запирал никогда; она тихонько отворилась, и в комнате возникла стройная белая фигура. Кто-то позвал его шепотом:

– Лафкадио… Лафкадио, вы здесь?

Сквозь полусон Лафкадио узнал этот голос. Но сомневался ли он, что это чудное виденье – наяву, боялся ли спугнуть его словом или движением – он молчал.

Женевьева де Барайуль, чей номер находился рядом с номером отца, невольно слышала весь разговор Лафкадио с графом. Нестерпимая мука толкнула ее в комнату юноши; теперь, поскольку зов ее оставался без ответа, она твердо решила, что Лафкадио покончил с собой, бросилась к изголовью постели и в рыданьях рухнула на колени.

Так она и стояла – тогда Лафкадио поднялся, наклонился, всем существом устремившись к ней, но еще не смея прикоснуться губами к прекрасному лицу, которое светилось перед ним в темноте. Тут воля оставила Женевьеву де Барайуль; запрокинув назад голову, которую ласкало уже дыханье Лафкадио, не зная, кого позвать на помощь, кроме него самого, она сказала:

– Сжальтесь надо мной, друг мой…

Лафкадио тотчас опомнился, сам отпрянул назад и ее оттолкнул:

– Встаньте, графиня де Барайуль! Уходите! Я вам не… я не могу быть вашим другом.

Женевьева встала, но не отошла от кровати, где еще полулежал тот, кого она сочла было мертвым; она ласково прикоснулась к раскаленному лбу Лафкадио, словно убеждаясь, что он жив.

– Нет, друг мой, я же слышала все, что вы сегодня говорили моему отцу. И вы не понимаете, что я потому и пришла к вам?

Лафкадио привстал и посмотрел на нее. Ее распущенные волосы падали со всех сторон; все лицо было в тени, так что глаз ее он не видел, но чувствовал, как обволакивает ее взгляд. И словно не в силах вынести ее нежность, он закрыл лицо ладонями и простонал:

– О, почему я не повстречал вас раньше! Чем заслужил вашу любовь? Зачем вы говорите так, когда я уже не волен, не имею права любить вас?

Она печально возразила:

– Я к вам пришла, Лафкадио, а не к кому-то иному. К вам – убийце. Лафкадио! Сколько раз я шептала ваше имя с того первого дня, когда вы мне явились героем, и даже чересчур дерзким… Теперь же знайте: я втайне избрала вас супругом с того самого мига, как вы на глазах у меня так великодушно жертвовали собой. Что же случилось с тех пор? Возможно ли, чтобы вы убили? Что вы над собой сделали?

Лафкадио не ответил – лишь покачал головой.

– Я ведь слышала: отец говорил, что арестовали другого – бандита, который только что совершил убийство… Лафкадио! Покуда еще не поздно – бегите; бегите нынче же ночью! Уезжайте отсюда.

– Не могу, – прошептал он. И так как распущенные волосы Женевьевы касались его ладоней, он схватил их и страстно прижал к глазам, к губам: – Бежать – вы ли это мне говорите? Но куда же теперь мне бежать? Может быть, я сбегу от полиции, но от себя не сбегу… Вы и сами будете меня презирать за бегство.

– Я – вас презирать! Друг мой…

– Я жил, не сознавая себя; я убил как во сне; и кошмар, в котором с тех пор я мечусь…

– От которого я вас хочу пробудить! – закричала она.

– К чему будить меня? Я все равно проснусь убийцей. – Он схватил ее за руки: – Или не понимаете, что безнаказанность мне противна? Что мне теперь остается делать? Только открыться, едва лишь настанет утро.