Бенджамин Дизраэли - Сибилла

Закон о реформе {148} так и не передал управление нашими делами в более умелые руки: ведь самые деятельные члены нынешнего кабинета, за редким исключением, причиной которому были особые обстоятельства, входили в состав правительства еще до того, как закон был принят к рассмотрению. Этот приснопамятный акт не учредил и парламента, члены которого отличались бы более славными гражданскими доблестями (как то: умение искусно вести политические дела, убедительное красноречие, забота о национальных интересах), нежели те, кто представлял старый порядок. Напротив, одна палата парламента неизбежно скатилась до унизительного положения простой судебной канцелярии, получив громадные преимущества с условием никогда ими не пользоваться; другая же палата, на первый (поверхностный) взгляд, продемонстрировала едва ли не противоестественную живучесть и взяла в свои руки всю экономическую деятельность страны, а если присмотреться внимательней — приняла форму некоего собрания приходских налогоплательщиков, которое выполняло обязанности скорее муниципальных, нежели имперских органов власти, и оказалось окружено миллионами недовольных крикунов, что никак не могли взять в толк, зачем привилегированному собранию граждан понадобилось принимать меры в отношении того, к чему многие люди пришли самостоятельно и с чем, по мнению большинства представителей общественности, они могли бы управиться не только ничуть не хуже, но и менее нарочито.

Впрочем, если Закон о реформе и не обеспечил нас более компетентными руководителями или лучшим законодательным собранием, то он, по всей вероятности, оказал благотворное воздействие на страну в целом. Так ли это? Пробудил ли он общественное сознание? Взрастил ли он в сердцах людей стремление к высоким и возвышающим целям? Предложил ли он народу Англии более серьезное испытание национальной гордости и доверия к государству, нежели всеобщее оскудение, которое повсеместно царит в нашей стране со времен рокового внедрения голландской системы финансирования? Кто станет притворяться, что это так? Если ненасытная алчность была неотступным грехом Англии в последние полтора столетия, то с принятием Закона о реформе на огненном алтаре Мамоны {149} приносились тройные жертвы. Прибирать к рукам, копить, грабить друг друга, прикрываясь философскими выражениями, рисовать некую Утопию, где будет лишь богатство и упорный труд, — такова была лихорадочная деятельность обретшей избирательные права Англии в последние двенадцать лет, пока от непрестанных раздоров нас не отвлекли стенания тех, кто очутился под невыносимым игом рабства.

Значит ли это, что единственным результатом Закона о реформе стало возникновение в стране одного из тех сословных интересов, которые мы ныне столь громко понос и м как препятствия на пути всеобщего окультуривания? Не совсем так. Косвенное воздействие Закона о реформе не столь уж и мало и, в конечном итоге, может привести к серьезным последствиям. Он заставил людей напрячь извилины; расширил горизонты политического опыта; побудил общественное сознание хоть немного поразмыслить о событиях нашей национальной истории, разузнать о том, чем были обусловлены некоторые социальные аномалии, которые, как выяснилось, имели место отнюдь не в стародавние времена, в чем наших граждан клятвенно уверяли и источником которых стали причины, весьма отличные от тех, что их учили принимать на веру. Кроме того, Закон о реформе непреднамеренно воспитал и подготовил общественный разум, к которому можно будет обратиться — и уже не безнадежно — в попытке развеять тайны, что на протяжении почти трех столетий силами партийных писателей пополняли нашу национальную историю: ведь, пока они не разгаданы, бесполезно разбираться в политических воззрениях и подбирать лекарство от социальных зол.

События 1830 года {150} никак не изменили образ мыслей и жизни Чарльза Эгремонта. В политических делах он брал пример с матери, которая вела с ним постоянную переписку. Леди Марни была выдающейся «государственной дамой», подобно леди Карлайл {151} во времена Карла I, большим другом леди Сент-Джулианс и самой известной и ярой сторонницей герцогского правления. Когда ее герой был низложен, первым чувством, которое она испытала, было крайнее изумление дерзости его противников, разбавленное снисходительным сочувствием их глупому тщеславию и мимолетной карьере. Неделю она провела в восторженном ожидании того, что за его милостью отправят вновь, и по секрету сообщала всем и каждому, что «эти люди не смогут сформировать кабинет». Когда же колокольный звон возвестил мир, принятие реформы и дальнейшую оптимизацию, она горько улыбнулась — ей стало жаль лорда Грея {152} , о котором она была лучшего мнения, — и отмерила новому правительству год, после чего, желая успокоить себя саму, едко окрестила всё это «очередной аферой Каннинга». Наконец, появился Билль о реформе, и никто так от души не смеялся над ним, как леди Марни, — даже члены Палаты общин, которым его представили.

Билль отвергли, и леди Марни устроила грандиозный бал, чтобы отпраздновать это событие, а заодно и утешить лондонских торговцев, не получивших ожидаемого избирательного права. Она уже готовилась возвратиться к своим обязанностям при дворе, когда, к ее великому изумлению, пушечные залпы возвестили о роспуске парламента. Леди Марни побледнела; она была слишком глубоко посвящена в тайны Тэдпоула и Тэйпера {153} , чтобы сомневаться в последствиях этого события; она упала в кресло и объявила лорда Грея предателем своего сословия.

Леди Марни, которая шесть месяцев писала сыну в Оксфорд очаровательнейшие письма, полные шуток и насмешек над кабинетом министров, теперь сообщила Эгремонту, что революция неизбежна, что любую собственность немедля конфискуют, бедного обманутого короля возведут на плаху или в лучшем случае вышлют назад в Ганновер {154} , и всех аристократов и наиболее влиятельных дворян, а также каждого, кто хоть чем-нибудь владеет, безжалостно отправят на гильотину.

Независимо от того, удастся ли его друзьям тотчас вернуть себе власть или же их имущество будет конфисковано без остатка, Чарльз Эгремонт, казалось, сделал из этого всего один практический вывод. Carpe diem {155} . А потому он настоял на том, что его карьера в Оксфорде пока подождет, и в 1833 году вышел в свет: младший сын с экстравагантными вкусами и дорогостоящими привычками, с репутацией человека, наделенного выдающимися способностями, хоть и недостаточно образованного, ибо знания, полученные им в Итоне, были чрезвычайно поверхностны, а студента впоследствии из него не вышло; обладатель множества характерных мужских качеств и внешности, что немедленно располагало к нему людей и вызывало их симпатию. По правде говоря, едва ли какой-нибудь физиолог сумел бы определить по чертам лица и поведению Эгремонта род его занятий и особенности характера. В минуты покоя его внешний вид и выражение лица становились задумчивыми; красиво вылепленный лоб говорил об утонченности; форма рта выдавала дружелюбный характер, а темно-карие глаза лучились нежностью. Когда он разговаривал, его приятный голос гармонировал с обликом.