Генри Миллер - Плексус

– Я хорошо помню те дни, – сказал Ульрик, допивая вино. – Никогда не мог понять, как тебе удавалось справляться с той работой. Уверен, что во всем Нью-Йорке не было управляющего по кадрам, равного тебе.

– Ты хочешь сказать, во всей Америке, – поправила Мона.

Ульрик окинул комнату оценивающим взглядом:

– Не сравнить с тем, как ты жил раньше. Я тебе правда завидую… Всегда буду помнить, – он посмотрел на обеих женщин; глаза у него светились умилением, – как этот парень никогда не унывал. За все время, что мы знакомы, я видел его в подавленном настроении, наверно, раз или два, не больше. Пока есть еда и крыша над головой… правильно я говорю ? – Он с нескрываемой нежностью взглянул на меня. – Некоторые из моих друзей – ты знаешь, кого я имею в виду, – спрашивают меня иногда: может, он просто малость чокнутый? Я всегда отвечаю: «Конечно, так оно и есть… Очень жаль, что все мы не такие же чокнутые». Или спрашивают, на что ты и твоя семья живете. Тут я сдаюсь…

Мы засмеялись – довольно истерично. Ульрик смеялся громче всех. Он смеялся над собой, над тем, что заговорил о таких неуместных вещах. Мона, конечно, смеялась по другой причине.

– Иногда мне кажется, что я живу с сумасшедшим, – выговорила она сквозь смех, утирая слезы.

– Ну да? – недоверчиво протянул Ульрик.

– Он, бывает, проснется среди ночи и начинает смеяться. Смеется над тем, что было восемь лет назад. Обычно это что-нибудь трагическое.

– Черт возьми! – пробормотал Ульрик.

– Иногда он смеется потому, что все настолько безнадежно, что он не знает, что делать. Меня тревожит этот его смех.

– Брось, – сказал я, – просто я так плачу.

– Он прав! – воскликнул Ульрик. – Господи, хотел бы я уметь так смотреть на вещи. – Он протянул Марджори пустой стакан, чтобы она наполнила его. – Возможно, мой вопрос покажется глупым, – продолжал он, сделав хороший глоток, – но когда с тобой случается такое, не бывает, что потом накатывает жуткая тоска?

Я покачал головой и сказал:

– Потом может быть что угодно. Первым делом надо хорошенько поесть, это важно. Мне это обычно помогает, восстанавливает душевное равновесие.

– И ты никогда ничего не пьешь для поднятия духа? Тьфу ты! Можешь не отвечать… Знаю, что не пьешь. Тут я тоже тебе завидую… Только хорошенько поесть, говоришь? Как просто!

– Ты так считаешь? – сказал я. – Хотелось бы мне, чтобы так было… Ладно, замнем! Теперь, когда у нас есть Марджори, еда больше не проблема. В жизни не ел лучше.

– Могу поверить, – проговорил Ульрик, причмокнув. – Странно, но у меня редко бывает хороший аппетит. Полагаю, это оттого, что я беспокойный человек. Возможно, причина в комплексе вины. Я унаследовал от своего старика все его дурные черты. Эту тоже. – И он со стуком поставил стакан.

– Чепуха, – постарался я успокоить его, – просто ты слишком строг к себе.

– Тебе следует жениться, – сказала Мона, сознательно подливая масла в огонь.

– Это еще одна проблема, – скривился Ульрик. – Как я веду себя со своей девушкой, просто преступленье. Мы уже пять лет вместе, но, стоит ей заикнуться о браке, со мной что-то происходит. От одной мысли о свадьбе мне становится дурно. Я порядочный эгоист, хочу, чтобы она была только моей, и ничьей больше, и в то же время не даю ей устроить свою жизнь. Иногда советую ей бросить меня и найти кого-нибудь. От этого, конечно, бывает только еще хуже. Тогда не совсем искренне даю обещание жениться, о чем, разумеется, на другой же день забываю. Бедная девочка уж не знает, на каком она свете. – Он посмотрел на нас полузастенчиво-полуплутовски. – Наверно, останусь до конца дней холостяком. Я эгоист до мозга костей.

Тут мы все грохнули.

– Полагаю, пора подумать об обеде, – сказала Марджори. – Почему бы вам, мужчины, не пойти погулять? Возвращайтесь через час, все будет готово.

Ульрик согласился, что это отличная мысль.

– Можете поискать хороший кусок рокфора, – сказала Марджори, когда мы лениво направились к двери. – И ржаного хлеба, если не трудно.

Мы бесцельно шли по одной из тихих просторных улиц, типичных для этого района. Сколько раз мы с ним прохаживались среди такой же вот пустоты! Ульрик вспоминал давние деньки, когда мы по воскресеньям гуляли по Бушвик-авеню, надеясь, что увидим двух застенчивых юных девиц, в которых были влюблены. Каждое воскресенье от крохотной Уайт-Черч до резервуара близ кладбища Сайпрес-Хиллз шествовали толпы, как на пасхальном параде. Где-то посередине маршрута вы проходили мимо мрачного католического храма Святого Франциска Сальского, расположенного в квартале или двух от Троммеровской пивной на открытом воздухе. Я говорю о временах перед Первой мировой войной, когда во Франции к таким художникам, как Пикассо, Дерен, Матисс, Вламинк и другие, только-только приходила известность. Это был еще «конец века». Жизнь была дешевая, хотя мы не осознавали этого. В голове у нас были одни девчонки. Если удавалось остановить их, чтобы поболтать несколько минут, мы были на седьмом небе от счастья. В будни по вечерам мы иногда повторяли программу. Потом стали смелей. Если получалось подцепить девчонок – возле резервуара, или на темных дорожках парка, или даже у самого кладбища, – мы уже не упускали возможности перейти от разговоров к делу. Ульрик помнил всех тех девчонок по имени. Особенно запомнилась одна парочка – Тина и Генриетта. Они учились в одном с нами выпускном классе, но, поскольку несколько отстали от сверстников, были на два или три года старше остальных в классе. А это значило, что они вполне созрели. И не просто созрели, зрелость из них так и лезла. Все знали, что они были сущими потаскушками. Тина, та, что поотчаянней, походила на женщин Дега; Генриетта была крупней, пышней и уже настоящая шлюха. Они постоянно с придыханием рассказывали шепотом непотребные истории, на радость всему классу. Часто задирали юбки выше колен – чтобы мы полюбовались. А то Тина хватала Генриетту за грудь и игриво сжимала – и это на глазах у всех, но, разумеется, за спиной учителя. Так что мы, естественно, первым делом высматривали их, когда отправлялись вечером гулять. Иногда нам везло. И тогда становилось не до слов. Прижав их к железной решетке ограды или к могильному камню, мы их обслюнявливали, щупали, тискали, однако до главного не доходило. Это доставалось ребятам постарше и поопытней. Самое большее, что нам удавалось, – это потереться всухую. А потом мы шли домой на ватных ногах, и в паху сверлила боль хуже зубной.

– Рассказывал я тебе, – спросил Ульрик, – как я пытался отодрать мисс Бейрнфезер, нашу учительницу в выпускном классе? Разумеется, я хочу сказать, спустя несколько лет, как мы окончили школу. Каким я, наверно, выглядел дураком! Ну ты знаешь, она была лакомый кусочек… Из головы у меня не выходила. И вот я взял да и написал ей – я как раз снял небольшую студию и считал себя настоящим художником, что ты! – и, к моему удивлению, она ответила, да еще настойчиво приглашала заглянуть как-нибудь к ней. Я был в таком восторге, что едва штаны не намочил. Позвонил ей и зазвал к себе в студию. Естественно, все подготовил как надо – всяческая там выпивка, восхитительные крохотные пирожница, полотна свои развесил: несколько ню на видном месте над тахтой, ну и прочее… ты понимаешь. О чем я забыл, так это о разнице в возрасте. Она, конечно, была по-прежнему аппетитна, но такая из себя дама, что я оробел. Пришлось немного постараться, чтобы найти общий язык. Я видел, она старается помочь мне, но был такой робкий, такой неловкий, что почти готов был пойти на попятный. В конце концов, не станешь же сразу срывать трусики со своей любимой учительницы.