Генри Миллер - Плексус

Дар свободы! Неужели мы вечно должны ждать, пока будем готовы получить ее? Или свобода – это такая вещь, которую необходимо вырвать из рук тех, кто деспотически владеет ею? Найдется ли кто-нибудь достаточно великий, достаточно мудрый, кто скажет, сколько еще человеку оставаться рабом?

Дюбуа не был подстрекателем. Нет, но человеку вроде меня было слишком очевидно, что именно он хотел сказать. «Проникнитесь духом свободы, и вы перестанете быть рабами!» Образование? Как я это видел и чувствовал, он говорил почти открыто: «Из-за собственного вашего страха и равнодушия вы остаетесь рабами. Учиться нужно лишь одному – как добиваться свободы и как защищать ее». Зачем тогда он приводил в пример изумительные образцы африканской культуры, созданные до вторжения белых, как не затем, чтобы указать на самодостаточность чернокожих. Какая нужда была чернокожему в белом? Никакой. Существовало ли различие между двумя расами – реальное, фундаментальное, жизненно важное различие? Нет. Основной факт, единственный факт, который стоило принимать во внимание, состоял в том, что белый человек, несмотря на все его высокие слова, все его лживые принципы, продолжал держать чернокожего в порабощении… Я не цитирую его слов. Я передаю свое впечатление, свое понимание его речи. «Сначала слезьте с нашей спины!» – слышал я его вопль, хотя он едва ли повышал голос, не делал драматических жестов, да и подобных слов не произносил. «Сегодня я говорю вам о славном прошлом, вашем прошлом, нашем общем, как чернокожих, прошлом. А как насчет будущего? Неужели вы собираетесь ждать, пока белый человек не выпьет вашу кровь? Неужели станете смиренно ждать, пока он не наполнит наши жилы своей ядовитой кровью? Вы уже превратились в дурную имитацию белого человека. Вы смеетесь над ним и одновременно подражаете ему. Вы с каждым днем утрачиваете драгоценное наследие предков. Расплачиваетесь им со своими хозяевами, которые не имеют ни малейшего намерения отвечать вам тем же. Получайте образование, если желаете. Добивайтесь положения, если можете. Но помните: пока не добьетесь свободы и равенства в правах со своими соседями, это не поможет. Не следуйте заблуждению, что белый человек в чем-то выше вас. Это не так. Его кожа, может, и бела, но сердце черно. Он виновен перед Господом и перед своим собратом. Своей гордыней и высокомерием он вызывает бурю негодования. Близится день, когда его власти придет конец. Он посеял семена ненависти по всей земле. Натравил брата на брата. Отверг собственного Бога. Нет, этот ничтожный представитель рода человеческого не превосходит чернокожего. Это племя обречено. Проснитесь, братья! Проснитесь и пойте! Гряньте громче, чтобы белого человека не было слышно! Захлопните перед ним двери! Опечатайте его уста, свяжите члены, похороните там, где ему место, – в навозной куче!»

Повторяю, ничего в этом роде Дюбуа не произносил. Он, несомненно, презирал бы меня за подобную интерпретацию его речи. Но слова мало что значат. Главное – что за ними стоит. Мне почти стыдно перед Дюбуа за те, иные слова, что слышались мне. Побуди его слова слушателей к мятежу, никто во всей негритянской общине не был бы озадачен больше его. И все же я остаюсь с убеждением, что послание, которое я только что привел, было начертано в его сердце кровью и слезами. Будь в нем действительно чуть меньше страсти, он не стал бы, не смог стать той величественной фигурой, какою был. Я краснею при мысли, что человек таких талантов, обладавший такой силой внушения, проницательностью, принужден был смирять свой голос, душить свои истинные чувства. Я восхищаюсь всем, что он сделал, восхищаюсь его личностью, действительно великой, но если бы в нем был хотя бы проблеск того неукротимого духа, каким обладал Джон Браун! Если бы в нем была хоть капля фанатизма! Говорить о несправедливости и оставаться невозмутимым – на такое способен только мудрец. (Следует, однако, иметь в виду, что там, где обычный человек видит несправедливость, мудрец, может быть, обнаруживает особый вид справедливости.) Поборник справедливости тверд, безжалостен, лишен человеческих слабостей. Поборник справедливости скорее подожжет мир, уничтожит его, если сможет, нежели допустит, чтобы восторжествовала несправедливость. Таков был Джон Браун. История забыла его. На его место пришли мелкие людишки, взбудоражившие мир, вогнавшие его в панику, и все ради того, что и приблизительно нельзя назвать справедливостью. Еще немного времени – и белый человек уничтожит себя и мир, который создал. Он не может дать миру рецепта от болезней, которыми его заразил. Никакого рецепта вообще. Он опустошен. У него нет ни иллюзий, ни капли надежды. Он торопит свой жалкий конец.

Потянет ли белый человек чернокожего за собой в пропасть? Сомневаюсь. Все, кого он преследовал и порабощал, превращал в дегенератов и оскоплял, все, чью кровь он пил, восстанут против него в день Страшного суда. И никто не придет ему на помощь, ни один изгой не подымет руку, дабы отвратить от него кару. Никто не будет оплакивать его. Но со всех концов земли донесется торжествующий крик, как вопль нарастающей бури: «Белый человек, пришел твой день! Подохни как собака! И пусть изгладится сама память о твоем пребывании на земле!»

Только совсем недавно я узнал, что Дюбуа написал книгу о Джоне Брауне, где предсказал многое из того, что с тех пор выпало на долю белой расы, и многое, что еще предстоит ей вынести. Невероятно, что, ничего не зная о его увлечении и восхищении великим Освободителем, я связал эти два имени…

На другое утро, когда я завтракал в кафе на Пайн-Эппл-стрит, кто-то коснулся моего плеча. Голос за спиной справился, не Генри Миллер ли я. Я повернул голову и увидел Клода. Не приходилось сомневаться, что это был именно он.

– Мне сказали, что вы обычно завтракаете здесь, – проговорил он. – Очень жаль, что вы не пришли вчера: со мной был друг, знакомство с которым доставило бы вам удовольствие. Он из Тегерана.

Я извинился и предложил ему позавтракать со мной. Клоду ничего не стоило позавтракать дважды, а то и трижды.

Он был как верблюд – заправлялся всегда, когда была возможность.

– Вы ведь Козерог, не так ли? – спросил он. – Родились двадцать шестого декабря, правильно? Около полудня?

Я кивнул.

– Я не слишком силен в астрологии, – продолжал он. – Для меня это просто некая отправная точка. Я как библейский Иосиф – вижу сны. Иногда пророческие.

Я снисходительно улыбнулся.

– Скоро вы отправитесь путешествовать, может быть, на год или два. Это будет важное путешествие. Ваша жизнь кардинально изменится. – Он помолчал, устремив взгляд в окно, словно пытаясь сосредоточиться. – Но в данный момент это не так важно. Я хотел видеть вас по другой причине. – Он опять помолчал. – Вам предстоят тяжелые времена, я имею в виду ближайший год или больше до путешествия. Если бы я не знал вас так хорошо, то сказал бы, что вам грозит помешательство.