Генри Миллер - Плексус

Меня ужасно заинтересовала одна странная карта; я хотел как-нибудь порасспросить его о ней, но так и не собрался. Насколько я мог судить, это была карта одной из областей Лимба, составленная по описанию медиума во время спиритического сеанса. Она походила на топографическую карту дурного сна. Названия мест были написаны на языке, который вряд ли кто мог понять. Но Карен приложил их приблизительный перевод на отдельных листочках. «Примечания» гласили: «Нижеследующий перевод названий в четверичном декане Девачана предложен Де Квинси через мадам Икс. Говорят, Кольридж перед смертью подтвердил их подлинность, но бумаги, в которых приведены его доказательства, в настоящее время утеряны». Единственное, что было известно об этой сумеречной области потустороннего мира, – это то, что в ее пределах собирались, вероятно воображаемо, тени столь разных и интересных личностей, как Пифагор, Гераклит, Лонгин, Вергилий, Гермес Трисмегист, Аполлоний Тианский, Монтесума, Ксенофонт, Ян ван Рейсбрюк, Николай Кузанский, Майстер Экхарт, святой Бернард Клервоский, Ашока Великий, святой Франциск Сальский, Фенелон, Чжуан-цзы, Нострадамус, Саладин, папесса Иоанна, святой Винсент де Поль, Парацельс, Малатеста, Ориген, а также кружок женщин-святых. Возникал вопрос: что объединяло это собрание душ? Что они обсуждали на таинственном языке мертвых? Может, великие проблемы, которые мучили их в земной жизни, были наконец разрешены? Хотелось знать, может, в общении между собой они достигли божественной гармонии? Воители, святые, мистики, мудрецы, маги, мученики, короли, чудотворцы… Какое собрание! Можно отдать все на свете за то, чтобы лишь день один провести с ними!

Но по какой-то мистической причине я так и не спросил Карена о карте. Впрочем, я вообще мало разговаривал с ним о том, что прямо не касалось нашей работы, во-первых, потому, что он сам этого никогда не делал; во-вторых, потому, что затронуть даже пустячный вопрос значило дать ему повод к нескончаемым разглагольствованиям; в-третьих, меня просто приводила в ужас его необъятная, по всей видимости, эрудиция. Я довольствовался тем, что листал книги в его богатейшей библиотеке. Он, без сомнения, свободно читал на греческом, латинском, древнееврейском и санскрите, бегло – на дюжине живых языков, включая русский, турецкий и арабский. Одних названий книг в его библиотеке было достаточно, чтобы у меня закружилась голова. Поражало, однако, то, что его невероятная эрудиция почти никак не проявлялась в наших с ним ежедневных разговорах. Порой у меня возникало такое чувство, что он считает меня полным невеждой. А то он вдруг ставил, приводя меня в замешательство, такие вопросы, на которые смог бы ответить разве что Фома Аквинский. Порой он производил впечатление чрезмерно развитого ребенка. Он был почти начисто лишен чувства юмора и воображения. Внешне это был образцовый муж, который всегда готов потакать прихотям жены, всегда рад услужить ей, всегда заботлив и надежен, а временами в хорошем смысле галантен. Я постоянно спрашивал себя, каково быть замужем за этой живой счетной машиной. В случае Карена все происходило по расписанию. Совокупление, несомненно, тоже. Может быть, в его картотеке хранилась тайная карточка, напоминавшая, в какие дни до́лжно совокупляться, с заметками о результатах – духовных, моральных, ментальных и физиологических.

Однажды он застал меня за книгой Эли Фора, которую я обнаружил в его библиотеке. Я только что прочел первый абзац главы об «Истоках греческого искусства»: «Лишь при условии, что мы уважаем руины, что мы не перестраиваем их, что, вопросив, какую тайну они скрывают, оставляем их покрываться прахом веков и человеческим прахом, наслоениями отходов, кои когда-то были растениями и народами, этой опадающей листвою вечности, – лишь при этом условии их судьба может взволновать нас. Посредством их мы прикасаемся к глубинам нашей истории точно так же, как через скорби и страдания, сформировавшие нас, приникаем к корням жизни. Созерцание руин причиняет боль только тому, кто не способен ощутить своей с ними связи из-за участия в агрессии настоящего…»

Он подошел, едва я кончил читать абзац.

– Ну и ну! – воскликнул он. – Ты читаешь Эли Фора?

– Почему бы нет? – Мне было непонятно его изумление.

Он поскреб в затылке, помялся и неуверенно ответил:

– Не знаю, Генри… Никогда не думал… А, черт! Тебе действительно это интересно?

– Интересно? – переспросил я. – Это просто потрясающе.

– Какое место ты читаешь? – Он взял у меня книгу. – А, понимаю. – Он прочитал абзац вслух. – Хотелось бы иметь время на такие книги, но для меня это слишком большая роскошь.

– Не понимаю.

– Такие книги нужно запоем читать в юности, – вздохнул Карен. – Это, видишь ли, чистая поэзия, которая требует к себе особого отношения. Ты счастливчик, что у тебя есть на это время. Ты все такой же эстет.

– А ты?

– Я, наверное, просто рабочая лошадь. На своих мечтах поставил крест.

– Все эти книги… – я кивнул на полки, – ты прочитал их?

– Бо́льшую часть. Некоторые отложил на потом, когда выдастся свободное время.

– Я заметил у тебя несколько книг о Парацельсе. Я только пролистал их, но они заинтересовали меня.

Я ожидал, что он проглотит наживку, но нет, он лишь пробормотал себе под нос, что можно жизнь потратить, пытаясь понять смысл теорий Парацельса.

– А как насчет Нострадамуса? – спросил я, не оставляя надежды хоть немного раззадорить его.

К моему удивлению, лицо его неожиданно просветлело.

– Ну, это другое дело, – ответил он. – А почему ты спрашиваешь? Ты читал его?

– Нострадамуса не читают. Я читал о нем. Что меня потрясло, так это «Посвящение» его маленькому сыну Цезарю. Это во многих отношениях невероятный документ. Есть у тебя минутка?

Он кивнул. Я встал, принес книгу и отыскал страницу, которая взволновала меня незадолго до этого.

– Вот, послушай, – сказал я, прочитал несколько самых замечательных абзацев и внезапно остановился. – Здесь есть два места, которые… скажем так, смущают меня. Вот первое: «Месье Лепелетье (говорит автор вступительной статьи) полагает, что Commun Advènement , или l’avènement au règne des gens du commun , что я интерпретирую как „Пришествие плебеев“, которое начинается со смерти Людовика Шестнадцатого и простирается до царства Антихриста, – это главное, о чем пророчествует Нострадамус». Позже я вернусь к этому месту. А вот второе: «Признанный духовидец, он (Нострадамус) обязан воображению, может быть, менее, чем кто-либо из людей подобного рода, какие только приходят на ум». – Я сделал паузу. – Как ты толкуешь эти места, если вообще как-нибудь толкуешь?

Карен помолчал, прежде чем ответить. Я подозревал, что он раздумывает, не будучи уверен, во-первых, стоит ли терять время на исчерпывающий ответ, а во-вторых, имеет ли смысл распинаться перед типом вроде меня.