Артур Дойл - Подвиги бригадира Жерара. Приключения бригадира Жерара (сборник)

Меня обступили драгуны. При мысли, что я победил и в эту самую минуту мог отправиться на все четыре стороны, я обезумел. Я показал Веллингтону карты.

– Стойте, месье! Я играл на свою свободу и выиграл. Посмотрите, в руках у меня король!

И тут, впервые за все время, его суровое лицо потеплело, а по губам скользнула улыбка.

– Отнюдь, – сказал Веллингтон, запрыгнув в седло. – Выиграл я. Как видите, это вы в руках у моего короля.

Мюрат, несомненно, был прекрасный кавалерист, но слишком гордый, а это сгубило немало хороших солдат. Или взять Лассаля – отважный воин, а пропал из-за вина и безрассудства. Я, Этьен Жерар, держал самолюбие в узде и всегда проявлял умеренность, кроме, разве что, случаев, когда в конце кампании мне доводилось встретить старого товарища. Потому, если бы не скромность, я, пожалуй, назвал бы себя лучшим офицером легкой кавалерии. Что верно, то верно, дослужился я всего лишь до бригадира; с другой стороны, все мы знаем, что на вершину поднялись лишь те, кому посчастливилось пройти с императором ранние кампании. Кроме Лассаля, Лобо и Друэ, я не припомню военачальников, которые не сделали бы карьеры до Египта. Даже я при всех своих достоинствах возглавил только бригаду и еще получил медаль за особые заслуги из рук самого императора. Она, к слову, лежит у меня дома, в кожаном мешочке.

И все же, хоть больших высот я не достиг, слава обо мне ходила не только в рядах французов, но и среди англичан. Когда я попал в плен – а как это случилось, я рассказывал вам прошлым вечером, – в Опрото ко мне приставили надежную охрану. Уж поверьте, они сделали все, чтобы такой матерый противник не смог ускользнуть. Десятого августа меня под конвоем доставили на судно, что направлялось в Англию, и вуаля – в конце месяца я сижу в Дартмурской тюрьме, построенной для нас.

«Французский отель с пансионом», вот как мы ее называли. Вы же понимаете, что там собрались отважные ребята, и даже в бедственном положении они не вешали нос.

В Дартмуре содержали только тех офицеров, которые не отказались участвовать в военных действиях, большинство же заключенных были матросами или простыми солдатами. Вы, наверное, спросите, почему я не подписал обязательство, ведь тогда я мог бы жить в лучших условиях вместе со своими товарищами. Что ж, на то у меня было две причины, и обе довольно серьезные.

Во-первых, я верил в себя и не сомневался, что рано или поздно совершу побег. Во-вторых, моя семья, хоть и пользовалась уважением, никогда не располагала большими средствами. И речи быть не могло, чтобы я взял даже самую пустячную сумму из скромных доходов матушки. К тому же такой человек, как я, никогда не смирился бы с тем, что его затмили буржуа из английского захолустья, или с тем, что он не может оказать внимание дамам, которые к нему благосклонны. Потому я предпочел похоронить себя в ужасной темнице. А теперь я расскажу вам о своих приключениях в Англии и о том, как прав был милорд Веллингтон, когда сказал, что я – в руках его короля.

Если бы я пустился вспоминать о самой тюрьме и невероятнейших вещах, которые там происходили, мы с вами засиделись бы до утра. Дартмур был одним из самых странных мест на всем белом свете: посреди огромной пустоши собралось семь или восемь тысяч человек – воинов, а это, как вы понимаете, люди умудренные опытом и бесстрашные. Тюрьму окружала двойная стена и ров, повсюду стояли надзиратели и охрана, но Бог мой, разве можно остановить пленных, если их содержат, будто кроликов в клетке! От нас бежали по двое и десятками, и тогда слышался пушечный залп, на поиски посылали отряд, а мы, оставшиеся, хохотали и приплясывали, крича «Слава императору!», пока надзиратели не наставляли на нас ружья. А еще мы устраивали бунты. Тогда из Плимута являлись пехота и пушки, и мы опять вопили «Слава императору!» – да так, что нас, пожалуй, слышали в самом Париже. Весело было в Дартмуре, и мы старались, чтобы те, кто нас окружает, тоже не скучали.

Надо сказать, что у заключенных были свои суды, где разбирали дела и выносили приговоры. Наказание полагалось за кражу, драку, а особенно – за предательство. Когда я только попал в Дартмур, там сидел некий Менье из Реймса, сообщивший англичанам, что пленные уговорились бежать. Так вот, в ночь побега его из-за какой-то формальности не увели. Он вопил, плакал, катался по земле, но его так и оставили вместе с товарищами, которых он предал. В ту ночь ему вынесли приговор. Это был суд, где прокурор и адвокат говорили шепотом, обвиняемый сидел с кляпом во рту, а судью не видел никто. Утром, когда за Менье пришли с бумагами об освобождении, все, что от него осталось, вы уместили бы на кончике большого пальца. Они были находчивые ребята, эти заключенные, и знали, что делать.

Мы, офицеры, жили в другом крыле, и компания там собралась весьма примечательная. Одежду нашу не конфисковали, так что из всех корпусов, служивших под командованием Виктора, Массена или Нея, не нашлось бы такого, который не имел у нас представителя, а кое-кто сидел в заключении еще с тех пор, как Жюно разбили при Вимейру. Кого только я не встречал – и братьев-гусар, и егерей в зеленом, и драгун в синем, и улан в мундирах с белыми лацканами, вольтижеров и гренадеров, инженеров и артиллеристов. Однако больше всего было флотских, ведь на море англичане одержали над нами верх. Я все в толк не мог взять, как такое возможно, пока не отправился в плавание из Опорто в Плимут. На судне я семь дней лежал пластом. Даже если бы у меня на глазах кто-то похитил полкового орла, я бы и то не шевельнулся. В такой вот разгул стихии Нельсон и одолел нас.

Ворота Дартмура едва за мной закрылись, а я уже начал думать, как выйти обратно, и поверьте, двенадцать лет военной службы научили меня таким хитростям, что план созрел очень быстро.

Прежде всего замечу, что у меня было огромное преимущество – я немного знал английский. Я выучился этому языку накануне осады Данцига у потомка королей, адъютанта О’Брайена из Ирландского легиона. Вскоре я заговорил с легкостью, ведь я все схватываю на лету. Через три месяца я мог не только объясниться, но и ввернуть крепкое словцо. Тот самый О’Брайен и научил меня божиться и поминать вместо черта Кромвеля. Я не раз видел, как англичане скалятся от удовольствия, стоит мне заговорить, как они.

Нас, офицеров, держали в камерах по двое, и это меня весьма огорчало, поскольку в соседи мне попался долговязый и молчаливый Бомон из летучей артиллерии, захваченный английскими кавалеристами в Асторге.

Я с легкостью завожу друзей, вы ведь знаете, каков мой характер. Однако сосед ни моим шуткам не улыбался, ни горю не сочувствовал, а лишь меланхолично глядел на меня. Видимо, за два года в плену он тронулся умом. Как же я мечтал, чтобы рядом сидел старик Буве или кто-то из товарищей-гусар, а не эта мумия! Однако и с ним нужно было поладить, ведь я не мог бежать, не заручившись его поддержкой – он видел каждый мой шаг. Я начал с намеков, мало-помалу заговорил откровеннее, и наконец мне показалось, что я его убедил.