Джек Керуак - Видения Коди

Работая в прекрасной ночи с состарившимся велосипедистами и молодыми железнодорожными Томами Соерами в саванных шляпах на головных тылах, пьющими варева через дорогу в обеденный перерыв, раз, два, три квартала от Малого Харлема старых безумий и воображаемых бесполезных бдений. Слоновья шкура, петух и козлиный глаз.

Темный Смех раздался снова!

Я жал девчонок в салунах Эшвилла, танцевал с ними в придорожных тавернах, где бешеные герои затаптывают друг друга до смерти в трагичных проездах при луне: я укладывал блядей на полоску травы, что бежит вдоль кукурузного поля под Дарэмом, Северная Кэролайна, и употреблял лавровишневую воду при фонарях на шоссе; я швырял пустые бутылки из-под виски через деревья напрочь в рощах Мэриленда мягкими ночами, когда Рузевелт был Президентом; я осушал пинты в межштатных грузачах на дорогах Вайо. неразмотанных; я вгонял в цель порцайки виски на Шестой авеню, во Фриско, в Лондонах периода расцвета, во Флориде, в Л.-А. Я делал суп запивкой себе в сорока семи штатах; я отрубался в глубине теплушек, мексиканских автобусов и корабельных баков посреди зимы в метель (ссать на вас); я женщин заваливал на кучах угля, в снегу, на заборах, в постелях и подперев к стенкам пригородного гаража от Массачусеттса до кончика Сан-Хоакина. Не Кодьте меня Кодями про Америку, я бухал с его братом в тыще баров, у меня бодуны бывали со старыми швейномашиночными блядьми, что были дважды его матери двенадцать лет назад, когда сердце его было росистым. Я научился курить сигары в дурдомах; и скакал с одного товарного вагона в другой в НОрлинзе; я ездил воскресными днями через лимонные поля с индейцами и сестрами их; и я сидел на инаугурации оных. Не Теннесси меня Теннессями, Мемфис; не цель в меня Монтанами, Трое-Вил; Я по-прежнему шандарнахну себе Северо-Атлантическую территорию в приволье. Во мне каково. Я слышал гитары, грустно тренькающие из-за вахлацких распадков в тумане Великих Дымков давно минувшей ночи:

– когда Па Гант вернулся из Калифорнии. Я стоял у музыкальных входов в тыще дымчатых героизмов по всей большой печальной земле.

Я пишу эту книгу, потому что мы все умрем – В одиночестве своей жизни, отец мой умер, брат мой умер, мать моя далеко, моя сестра и жена моя далеко, тут ничего, кроме собственных трагичных моих рук, какие некогда охранял мир, милое вниманье, а теперь они остались направлять и исчезать по-своему в совместную тьму всей нашей смерти, спя в моей грубой постели, одинокий и глупый: только с этой вот единственной гордыней и утешеньем: сердце мое разбилось в общем отчаянье и раскрылось вверх и внутрь к Господу, я в этом сне обратился с мольбою.

110, он обогнал нас в такси, гудя, получил эт – он – он сидел один, бычьешеий в маленьком угнанном купе и рвал дальше поперед нас в ночь гор прямо перед собой. «Черт, это кто?» – спросил таксист; «Просто один мой друг», – грю я; священный ужас в его – как холодно мое колено – (я гол, на рассвете, пора ложиться в постель) – И я увидел, как он съезжает наконец к своей судьбе, печально мелькнул красный выхлоп поперек его красной трубы, он летел ради голой ночи на трех колесах – он намеревался вести за собой поисковую партию в веселой погоне, натуральную полицию в патрульных машинах, вверх и вниз по горам полночной дымки. Где-то в тех холмах у них стадо бизонов дремлет в наемной овчарне – Коди намеревался проехать прямо мимо них. Но бизонов не интересуют они сами. Совершенно чокнутый человек – даже сегодня он ест с яростью, он неистовствует за столом, брызжа конфитюром в потолок, безумней тостодея ты и не видал (в печи, на полную мощь), он дергается куклою над своей яишней с беконом с дикой и глупой тревогой.

КОДИ (думая). Да, я угнал то купе, проехал мимо них, дудя в такси, свернулся на ее дорогу и свалил – вышел в одних трусах почти перед самым рассветом заначить, Джек переживает – я ее гоню бах да бах по грядкам люцерны, понимаю, что это легавая машина, пора линять из Денвера. Мы ту поездку с Бюро Путешествий спроворили… перегонять лимузин «кадиллак» 1947-го

ДЖЕК (думая). Коди слетел с катушек с тем «кадиллаком» тогда же, когда хозяин его уступает нашему попеченью… «просто доставьте его в Шикаго, за горючку сами платите», ух, Коди подбирает Беверли, официантку, которую он уже разводил рано утром, пока я дремал на церковном газоне среднезападной Лютеранской музыки и птицастых деревец, весь выдохшись после прошлоночного угона машины и идиотов, и «Старого Дедушки» и воплей по телефону – Жизнь так сурова. Коди паркует «кадиллак» на пустыре, убалтывает ее, ввинчивает ей между ног, бросает носовой платочек, заводит машину, приезжает обратно, высаживает ее с обещанием выйти за него замуж на Востоке (она поедет следом, совсем как Джоанна), и вот уж вернулся, подбирает пассажиров, двух Бонавентурских ирландцев-иезуитов на летних каникулах, к востоку летим мы… все осталось за спиной, Фриско, гомик, Соленое Озеро, и тот несчастный эпизод, что произошел с нами, когда я решил, будто оскорбляет мой возраст, предупреждая меня насчет почек и тут же в мужском туалете я завопил на него сердитыми словами, застегивая себе ширинку, («Не прекращай и целься в другие писсуары, для твоих битых парковых деньков стариком это будет скверно для почек, хуже не придумать»), совсем как когда мы с Па зашли отлить в сортир китайского ресторана, а он всегда был человек сердитый, ненавидящий ( «Toutes les Duluoz son malade» , все Дулуозы больные), и Коди никак не мог прикинуть, чего ради я обиделся, и его так и подмывало заплакать или в рыло дать, или еще чего, когда мы затеяли ссору от сэндвичей с ростбифом, что обычно бы утишили нашу досаду, Коди плакал на тротуаре как бы, я на самом деле видеть не мог, и все важное умерло вчера, однако он на самом деле плакал, одиночество его рьяных рук, что однажды затихнут в грязи, им завладело. Я был слишком глуп, чтоб о нем задуматься и благословить его. Но это успешно осталось позади, мы курсом на Восток —

КОДИ (думая). в мягкий сладкий Восток едем мы, я гоню ее, Джек, птушта мне нада в Шикагу к завтрему вечеру, как обещали, но в то же время —

ДЖЕК (думая). И это в точности прямое восточное направление, через Небраску, его старых мухобоечных дней

КОДИ (думая). Джек думает свои думы, ноги его задраны на торпеду, а я ломлю спидометр на сотне и десяти – большой тяжелый твердожопый автомобиль, дорогу под ся подминает, горбатит себе дальше, как шмель, ну и прорва ж эта машина, пока лучшая – я снимаю с себя футболку, голый до пояса я рассекаю к Грили, чтоб мы дотемна успели на ранчо к Эду Велю, лишь на сто и полста миль крюк от маршрута