Джек Керуак - Видения Коди

Время есть чистейшая и дешевейшая форма обреченности.

Она была неистовой, блядь, красоткой с первого же мига, как вошла и мы ее увидели, на вечеринке; она сказала: «Я всегда хотела познакомиться с настоящим ковбоем», и я его подозвал. У меня самого была цыпа через несколько дней, клевая – неимоверные тусовки в яблоке, Манхэттен, Нью-Йорк. Коди получал разводы и чего не, и обещал сделать то и сё, я часто видел его у них: вечером после работы он сидел в китайском халате по бедро, голый, пыхтя турецким кальяном, полным «Зомби», под ложем любви его трепанный чемодан, который у него еще с бильярдных дней. На Западном Побережье рождались его дети. Мы слушаем баскетбольные матчи. Однажды вечером я встречаю его в баре, я опаздываю, на нем костюм впервые с 1947 года; Я говорю: «Извини, я опаздываю», он говорит: «Я думал, ты меня на нашем первом свидании кидаешь», и хлопает мне глазами. Мы пытаемся говорить серьезно, но уже больше не можем; все сдуло в той поездке на Восток в «кадиллаке», не осталось ничего. Меня кроет уныньем. Я сижу дома и слушаю лязгающие лонг-айлендские товарняки, и думаю о всевозможных заботах. Коди в банном халате, в китайском своем, сочиняет эпический роман: «Коди Помрей родился 8 февраля 1926 года в Солт-Лейк-Сити», я ему помогаю его редактировать под тараканами. Мы идем в «Птичий край», где лупит Сынок Ститт.

Но когда настает Весна, мне хочется покинуть Нью-Йорк, я должен слышать, как свистит птица Шенандоа, я срываюсь в Мехико через Лексингтон, Вёрджиния, и могилу Джексона Каменной Стены, и в Денвер. Я в Денвере, готовлюсь отправиться по рельсам на юг, и тут вдруг объявляется Коди в «форде»-трахоме 1937-го. Он что сделал? – притрещать обратно на Запад через Равнины, в одиночку, за 1800 миль? Чего, он вышвырнул все; хотя на самом деле он направлялся в Мехико за разводом с Эвелин, но не, как № 3 думала, для того, чтоб стать ей мужем, скорей чтоб вернуться к Эвелин раз-женатым, или же нагло-женатым, всем женатым и меж-женатым.

Мехико было последним великим путешествием. Но началось оно в Денвере.

Началось оно в Денвере в маленьком «форде» модели 1937 года – «модели Т», – Т-Зона, 8 цилиндров – он летел и громыхал на юг. То было возвращенье Коди в его родной город, он стоял на верандах с пальто, переброшенным на руку, скалистый и суровый. Он валял дурака с местными бывшими спортсменами в высоких машинах по-всему-городу в час ночи – я был там, прям впереди с Дылдой Баклом и Томом Уотсоном, остальные позади, мы все улетели по Дейву Шёрмену, у которого случился первый приход по чаю: он все время шлепал себя по коленке и хохотал, вопил, визжал: «Сукин ты сын – черт бы драл ». Безумный, Коди любил его и в девять часов утра учтивые важные пригородники Денвера, готовя себе яичницы с беконом, могли слышать великие подземные «Ды», рокотавшие из земли, из погреба, где я жил, где Коди и Шёрмен сидели в постели, говоря обо всем. То был первый раз, когда кто-либо из денверской группы, представленной Дейвом, вообще врубился в Коди. Там были отношения наставника и ученика, на сорок восемь часов. Шёрмен был всего-навсего обычным денверским парнем, который в старших классах прыгал в высоту, четыре года служил, шесть месяцев в конторе, теперь не знал, что ему делать. Между тем Коди проводил сложный любовный роман с увечной девушкой с другой стороны города, она едва не поехала за нами в Мексику. Отец Шёрмена, боясь отъезда сына, несчастливый старик, как несчастливы старики из французского кино и реальной жизни, весь слезящийся и выпотрошенный, и неумолимо мрачный в бурых потемках предвечерних гостиных… так пугался он волшебного звука имени Коди на устах Дейва, когда тот объявил, что уезжает в Мексику, что, когда я возник помочь Дейву с багажом, старик упорно звал меня Коди. (Коди пробалдел всю вечеринку, удостоившись чести местного молодого писателя, со своим идиотским поведением в компании, господь свидетель, он на что угодно готов, он теребил себя за яйца, он хватал хозяйку, торт брызгами разлетался от его безумных активностей, хохоча взад и вперед по всей тарелочной очереди, он чаровал и смущал половину наших жизней напрочь, в комнате буйствовали всевозможные эмоции, Хелен Бакл со своим Дылдой в поводу теперь уж навсегда (а он весь сиял), и Эрл Джонсон и Хелен, тот же Эрл гонял за футбольным мячом в сумасшедшие былые дни, прочие —) Мы покинули Денвер в туче пыли, мы сказали до свиданья очаровательному волшебнику тенниса и корешу пивопьющему остроумцу, Всё Знающему – я видел, как точка уменьшается в размере, и она по-прежнему была Эдом Греем, смотревшим, как мы уезжаем в Мексику. В двух милях за городом, все наши чемоданы нетронуты, Шёрмана кусает жук; он прилетел с золотых пшеничных полей Колорадо, это как дома, но рука у него ядовито распухает, в Сан-Антоне нам приходится покупать пенициллин. Вот лихорадочной луковицей восходит луна, Нью-Мексико жарко под звездами, росисто-холодно; вдали за горизонтом горит Далхарт, Тексас, мы там будем к рассветному свету; в небе огромится луна, откормленный агнец, склоняет свои косоглазые кастративные взоры на початок, бедная добрая луна; мы катим в Мексику. Не фантазируйте нам Самаркандов. Здесь Новый Свет. Позвоночник Америки бежит глубоко внизу…. «Подумайте об этом, мальчики, мы будем катить, божьекоровя, вниз по континенту и за катящий мир» – пугающая мысль, Время, и Пространство, как бы ни было, столь обширное; зачем Бог оставил нас на этом карнизе? и не предупредил нас ни чуточки? Бог создал грех. Он грешит, мы умираем.

Мы скатываемся дальше, Пуэбло, Тринидад, Перевал Ратон и мягкий перекат скал в грузовиковых полночах, хамбургер; костер антропологов у дороги отмечает, где антропологи нашей юности рассказывают истории своих жизней, как делаем и мы в машине. Коди припоминает случаи из детства, когда он, должно быть, встречался с Дейвом. «Когда я покрывал все переулки вплоть до Черри, бывало, я дважды проверял возле твоего дома, птушта всегда находил – должно быть, ты меня видел, я иногда мячик бил с отскока, кажется. Я тебя видал, на велике, или как-то, но так или иначе». И вот они мы три гринго катим летней ночью к Мексике, при луне. «Пускай она катит, ребятки, – орал Коди из сна на заднем сиденье, – будем с сеньоритами целоваться к рассвету». Весь день мы провели, пересекая Тексас вниз, вечности кустарника, Коулмен, Брейди, жарко, пыльно; в какой-то раз я подумал, что Коди – это что-то иное, а машина – небесный фургон, когда среди дня я откинулся в дрему у него под боком; утомительнейшее громадное путешествие. Немного ехал я; Шёрмен налегал на баранку нескончаемые округа. Тексас! В Эбелине мы видели, как поперек своих добела раскаленных мостовых ходят краснорожие тексасцы. После Фредериксбёрга (где Коди, Джоанна и я пересекали в снегах 1949-го, устремивши глаза на Запад) была прохлада вечера, постепенное общее опусканье к Сан-Антонио; тот рассвет был Амарилло в бизоньих равнинах, треп флагов на огромных автозаправках, ветреные травы Рукояти. Здесь дело было вечером, и жара возрастала по мере того, как плато сдает до уровня Рио-Гранде. Огни буреют, темнеют, мексиканскую территорию можно определить и долгое время спустя; Сан-Антонию гудит и жужжит, и душисто в тропической ночи. Пока Шёрмену в больнице делают укол, Коди и я ходим по мексиканским заросшим зеленью улочкам нахаловки, ища девчонок, перебрасываемся в пул в местной мексиканской бильярдной, крутим пластинки на аппарате, Уайнони воет «Я люблю пудинг детки моей», бильярдные акулы мучают молоденького горбунка, Коди говорит: «Смотри, молодой Том Уотсон». Я себя ощущаю Джимми Кэгни, я воздух пальцами чувствовать могу.