Джек Керуак - Видения Коди

И так далее, и я собирался дальше рассказать все о своем отъезде, и проделать это можно лишь одно за другим, перечислив все неотступное сей дышащей жизни – Рой Редмен из «Линий Клайд», который кучерявый цветной парень, работает санитаром в Кингзбриджской больнице Д. В. [25]и напоминает мне не мощно и т. д., но в точности мою сестру каждым своим ошеломленным методом, скажем, смотрения телевидения, забывания того, что ты только что сказал, да и теми же самыми губами (ничего женского в нем вообще нет, а в особенности ничего негрского, как у Дяди Тома) и кто был одним из упертых организаторов Н. С. М. [26]еще в Депрессию, когда моряки были бичами, на которых нападали легавые по старым чернильным портовым районам ранних Кинохроник «Патэ», и видно было, как летают дубинки, ну виден был этот Рой Редмен, он подписывается именем «Рыжий» с кавычками, и в скобках, вот так, («Линии Клайд») – он написал мне рекомендательное письмо В-П [27]– президенту Н. С. М., с зачином: «Это послужит вашему знакомству с моим очень хорошим другом Джеком Л. Дулуозом. Сочту личной услугой мне, если ничто не помешает вам оказать любую любезность к нему или попеченье, какое будет в ваших силах. Просьба принять мои добрые пожелания и в память о наших старых совместных временах, спасибо, Вш. очень искренно „Рыжий“ Редмен („Линии Клайд“)» – это учтивое письмо, одно из самых драгоценных моих пожитков, может в критический миг завтра или в четверг пронести меня сквозняком сквозь весь Н. С. М. – и звучит оно в точности так, как он говорит, медленно, сурово, уверенно, озадаченно, жуя резинку. Все верили и доверяли Рыжему в больнице, лишь чтобы иногда его увидеть, ты иногда радостно дрожал в груди, особенно если стояла ночь, и по Телевидению шли бои, и все сидели вокруг, с Рыжим, лишь на миг не на работе, говорившим: «Кому сегодня одна втравка?» с той самой безымянной растяжечкой, что появилась у него, и он таскал ее с собой, вероятно, по всему миру вкруговую раз десять в великой ночи кораблей и людей, которую, если в ней полно Рыжих, я буду любить – и одним росистым утром я наблюдал его в новом свете из окна моей палаты, наблюдая не за ним, а за другими цветными мужиками, шедшими на работу, где они утрачивали свои негритянские уличные личности и становились санитарами, пытаясь вообразить Рыжего на улице в Харлеме или где бы то ни было, или даже в хиповом ночном клубе Ралфа Купера, как бы он держал себя в этом великом испытующем параде, который есть Мировой Тротуар Американского Негра. Вот, значит, это рекомендательное письмо – и я беру с собой маленькую крошечную с ладошку Библию, которую спер из книжного магазина на Четвертой авеню в отделе подержанных книг по религии, на задах, потому что думал, будто парень тамошний жульничает со мною в торгах насчет обмена новых учебников на пользованные книги, Библия, которую я читал лишь раз или два, шрифт такой мелкий, а большой повод был в Мехико, когда в невероятно теплом сиянии моей милой ткани в клеточку рядом с мягкой дурошлепской милой постелью, хорошо накормленный полуночными чизбургерами из столовки на Инсургентов либо же просто заново улетев, сидя на краю кровати мгновенье перед снами, что в МексГраде по Ч навсегда несравненны в чистой сладости и ЛЮБВИ, разве что недавно на сонных таблетках в Кингзбридже (фактически я врубился в Рыжего Редмена на сонниках, то есть просто наблюдал за его лицом, многия ночи перед тем, как засыпал в руне́), я был на том краю кровати, может, с малой толикой сладкого вермута, может, Шёрмен улетел в своей комнате или пропал, но мне случилось взять в руку эту карликовую Библию Нового Завета и в огромно-сердцевом состоянии улетной любви я узрел великие слова (на восьми тысячах футов над уровнем моря!) и был так изумлен почти каждой фразой или же то была строка, что я увидел, что почувствовал, будто атакован словами, повергнут великими ударами сознания, какие мне следовало бы давным-давно впитать, осознанья Иисуса, на которые раньше я нипочем не осмеливался, Иисуса как пророка и его политические необходимости и позиции как пророка, включая сюда очарованные и обалделые толкованья таинства Библии и особенно нужду древних евреев в зубрежке, покуда не заснул, в благоуханьях, чего я уже не умею, ибо теперь я мужчина широкой, широкой воды и розни, но тогда я думал о рунных упокоеньях Вечного Агнца и стало быть, возможно, однажды бурной ночью в Индийском океане, о которой я читал в журналах «Кладезь» 1933 года, когда полагал, что у моря есть только саваны и герои, я загляну в свою маленькую ладонную Библию, держа ее над лицом своим на шконке, и со мною случится новейшее дальнейшее заныриванье в ужасность и красоту Великой Библии – (Се, оставляется вам дом ваш пуст [28]) – Охти! – Я забираю это с собой, и маленький обтрепанный красный французский словарик, сидящий под нею в бедных ячейках моей парты, мне он понадобится в Марселе, Гавре и Алжире и читать Жене – Что за путешествие жизнь человеческого созданья, где есть начало, но нет конца? – и что становится хуже и хуже и темней, все время, покуда время не исчезнет?

А для Дена у меня есть сюрприз, его белый шелковый шарф, что он забыл у Лайонела той ночью прошлою Весной, когда мы с Лайонелом имитировали Алистера Сима для девчонок из конторы, Дженис, Элис, Лолы и великой молоденькой пацанки Сид, и тут возник Ден с тем кислым моряком, кого я завтра увижу и фактически звонил ему три раза за последние два дня, вечно опасаясь, что́ он думает обо мне на самом деле, а в действительности мне вот что надо, наплевать, что́ он думает, и как-то указать ему на это, иначе он, несомненно, попытается настропалить Дени против меня, хотя потому что жребий ныне мне выпал с Дени, если мы поплывем вместе, или даже позже, моряк его друг – мне друг, «любой друг» и т. д. Я намерен вручить Дени его шарфик. О читатель, просто следуй за мною слепо в преисподнюю и изыдь! И на пылающие дни в море я беру с собой свои новые темные очки в их белом пластиковом футляре, очки, что я выиграл в больнице на карнавале, где нельзя было проиграть, и я ими пока не слишком пользовался и по-прежнему мне почти что стыдно (все принадлежит мне, потому что я беден), когда задумываюсь о том, что после больницы все запорол, хоть это и было не обязательно, как подсказывает спокойное бессмертное присутствие этих очков, очков, собранных воедино кропотливыми работниками, что применили детали, сурово изготовленные, и с чего бы им достичь моих разрушительных рук? я не беру свою бурую письменную доску, которую нашел в мусорном баке тут в Ричмонде в прошлом году на прогулке – да и портфеля своего, к чему мне теперь портфель !!!

По пути на Стейтен-Айленд на дождливой заре я быстро иду, перекатываясь на пятках, как Коди, направляющийся на работу и вспоминающий Уошингтон 1942-го и другие зори, когда рабочие стоят в дверных проемах, ничто другое не могло бы мне напомнить об особой череде выходов на работу жаркоглазой зарей и общее странное мужское ощущенье – миновал Кроссбей-бульвар дождливым зеленым переулком к морю, увидел его лишь в последнюю минуту, подняв взгляд от «Ежедневных вестей», Ах я – Ох Бог – Вот серые крыши Бруклина, покуда направляюсь я к судну, что летело ко мне в ночи всю ночь – Рассветные огоньки на кухнях грубого хилого внешнего Бруклина – Мы описываем тот же большой знаменитый изгиб (по Эльке), что я впервые проделал в июне 1943-го в то время, когда, в двадцать один, мне следовало и дальше уходить в море, в то время, когда я думал, что стар и у меня сифилис (бородавки) – Когда жив был Папка и гордился бы мужским моим мореходством, которое только сейчас, почти девять ужасных лет спустя я признаю его могиле, которая тоже под этим великим дождем, что растягивается в морось до трагических дождеполей Нэшуа, где спят потерянные плачи моего брата и новые авто катятся по заглаженной дороге, которую я видел в день его похорон в 1926-м, году рождения Коди – Большое судно должно приверповаться в восемь к Причалу 12 Армейской Базы, «През. Эдамз» – Высокий, французский, печальный, улюлюкающий Дени Блё будет стоять среди путаниц проводов в машинном отделении, когда его уведомят, что снаружи ждет раздосадованный Дж. Д., опоздав на четыре года к нашим договоренностям 1947-го в тумане и тьме Приморского округа, о которых я никогда не забуду и каковых даже не начал проницать – (это для памяти) – Бруклин – несколько скользючих тучек с моря, прохлест дождя, дым и все красивенькое чувство реальной жизни со-дна-цистерны, к коей я ныне вороча́юсь, аминь.