Джек Керуак - Видения Коди

Промахнувшись в Нью-Йорке, я проворонил судно, палубные и дневальные работы расхватали книжники, и я стоял на причале, глядя, как «Эдамз» верпуют, с таким чувством, что на него я не попаду. Стало быть, Дени теперь говорит, что я должен вымахнуть и ехать вслед за «Президентом Эдамзом» по суше в Сан-Педро, Калиф., куда он приходит в Канун Рождества, и Старший Кок Антонио пишет мне письмо для агента профсоюза, чтоб я мог отхватить себе ставку пожарного или что-нибудь в команде стюардов – и потому дело дальше-больше, ибо теперь я намерен следовать смурному судну судьбы и делать это НА ДОРОГЕ —

Думая вот это на картонных коробках, натрафареченных на Гонконг. Мимо ревет портовый грузовик, рассылая по мне голубые газы – По всем сотням работающих людей сонный гомон – бессмертные ленивые облака сменились серым днем – красный грузовик «Кларк» бросает жаркий выхлоп мне в лицо. Из огромного дома фургона выгружают деревянные ящики – В трюме боеприпасы, и особый рундук полон какого-то бесценного груза, предназначенного в Пенанг, вероятно, шампанского – Там гребные шлюпки или ялики, в ящиках, на Сингапур – «Мясной сок Вэлентайна» из Ричмонда, Вёрджиния, также предназначен Сингапуру в ящиках – бочки для Л.-А. – в работе затейливый и перепутанный такелаж, они грузят, а я, несчастный призрак, вынужден бежать по суше, как, бывало у меня в воображении рядом с машиной – Если не успею на Побережье, стало быть, совершил неистовый дурацкий ляпсус, но Дени говорит: «Ты неистовый чувак, для тебя это ничего особенного». Дремотный сарай, грохот лебедок, запах корицы и масла, нытье грузовиков, запах кофейных бобов (безумный портовый грузовик сдает задним ходом среди городов продукции на тридцати милях в час) – Почти четыре, все шабашат, а я пропустил последнюю четырехчасовую перекличку у Морских Коков и Стюардов и затонул, вновь обреченный на проклятую дорогу, Ден ссудит, я еду к Коди —

На пешеходном мостике, и вот уже солнце опускается на еще один мой бешеный день на кромке «Эдамза», спускается большим красным шаром, что слепит над товарными вагонами (Бостон и Олбэни, М. Д. Т., вагон дерева линялого хаки, Чезэпик и Охайо, «Эль Капитан»), над сотнями крытых грузовых вагонов на рельсах, тянущихся от невозможных дымов центрального Джёрзи-Сити, где мне видно большую белую неоновую раму «Кондитерского разрыхлителя Дейвиса», дотуда, где солнце садится над черными чумазями и дальнейшими запутанностями и сборищами стали, что теряются в розовой дали за солнцем, включая один слабый чокнутый по-виду-закопченный-дымом шпиль – белый дым, черный дым, повсюду запаркованы сотни машин рабочих, огромная колгота Эри, старые грузовики «горячих собак» с автобусными кузовами, их два, внизу, мужчины в измаранных кепках поднимаются по ступенькам пешеходного мостика, а эстакада эта тянется вдоль береговой линии, на самом деле маслянистых влажных вод, что соединяют нас с Пенангом, к той станции, где я дремал и далеко за которую я ныне еду в этих безумных неохватных сумерках достать два ящика «Бадвайзера» в банках, чтоб выпить их сегодня ночью в каюте Дена с коком, первым механиком и т. д. Свет углубляется, и потому дым, кажется, нарастает – и наконец вдалеке на окончании булавочно-острых путей я вижу красные сигнальные огоньки, которые, того не зная, предшествуют неоновой ночи Джёрзи-Сити – а вот дальше я смотрю на всю землю.

День отхода «Эдамза» из Нью-Йорка – Куарахамбо и куархика, дикарские племена с реки Ориноко в дебрях Венесуэлы, вдоль реки Вентуари, у которой есть великие стремнины, ревущие в южноамериканских джунглях – Мне слышно было рев диких жестких вод по скале предков в совершенно никем не занятой середине огромного южноамериканского континента, лишь читая над словами в Хадсонской Трубе и довольно скоро мне уже стали слышны барабаны куархики, что, несомненно, сметут куарахамбо в традиционной войне, мысль о том, что дикари по-прежнему существуют (после всех наших путаностей и норковых шуб Уошингтона), понуждая меня пялиться во тьму – Сегодня, 10 декабря, мне грустно, в затрудненье, «как раньше», никчемно. Ночь провел скорбя и медленно пакуясь – Но все это уходит корнями к закатному солнцу над пятничными Сортировками Эри. Я пошел за пивом вдоль самой унылой, самой трагической, самой закопченной темной славянской улицы, что вообще где-либо видел (этот безумный Джёрзи-Сити!) и название у нее, совершенное, ПАВОНИА-АВЕНЮ с толстыми печальными коротышками в матерчатых кепках и черных перчатках, все черное, бухают в диких полых голодощатых тусклых барах или трюхают через железнодорожные пути, а руки закутаны в рукава – как всегда, над головой огромные облакопоти катят во тьме, как вдруг минуешь открытые задние ворота паровозного депо, там стоит великий локо, как перегруженный большегрузный, но ужасный —

Все мое отрочество в Америке, однако, в маленьком светловолосом беженце с его матерью в столовой Вокзала Эри – его меньшая сестренка не хочет ничего есть, кроме пирожного – мальчика поражает всё, старый кондуктор Эри, пьющий кофе с круллером (в глазури), всё – Мать заказала пять сэндвичей с ростбифом, ее удивит цена – это большая история будет – Девочка заглатывает круллер, обеими руками – ее бедное маленькое восточногерманское нёбо учится всякому (человек по Громкой Связи выкликает станции, включая Ирвинову РЕЧНУЮ УЛИЦУ, Пэтерсон) – Между тем, «Эдамз» отчаливает без меня, позади меня и всех рельсов в этот холодный развевающийся море-день с жестокими башнями Манхэттена, сверкающими в зимнем солнце, как там, где живут богачи в квартирах на Восточных Пятидесятых, и негр гремит мусорной бочкой на тротуаре (как некогда, по случаю, мой первый вид Сан-Франсиско, цветной парень громыхал бочкой на туманной заре). Мать так проголодалась, что съела говядину и у девочки – старая, то есть, там еще есть молодая мамаша, и она лишь улыбается, а садиться не желает, так она взбудоражена. По Павониа-авеню, меж тем, шел я, наткнулся на бар, у них не было конкретного «Бадвайзера» для Дени, поэтому я выпил пива и двинулся дальше в смури – прошел полмили, в баре «Бадвайзерский» человек, шофер, что оказался действительно туп и пялился, разинув рот, на улицу, захотел поговорить о чем-то, сообщив мне, как пройти в кулинарию, но у него не было слов, значит, я добрался до кулинарии, купил два холодных ящика, поболтал с молодым хоз. и вывалился наружу, на дымные трущобные улицы, что здесь пересекали Павонию на пределе сортировочной преисподней – Я обнаружил красивую юную девушку в дверях, как на Эйкен-стрит, кто глазела на все, зардевшись, – нашел такси, поехал обратно вдоль кромки потока транспорта к Тоннелю Холлэнд, минул депо, увидел огни его, бестелесные в дымной ночи, рассылающие уколы дымных нимбов вниз на беспорядки и рельсы – проковылял вдоль огромной длины причала к трапу. Теперь уж был вечер, требовалась вечеринка, но на самом деле все сошли на берег в безумные уезды и железки Джёрзи-Сити.