Олдос Хаксли - Шутовской хоровод. Эти опавшие листья

– Размножение, размножение, – в экстазе бормотал Колмэн. – Какой это восторг и какой ужас – как подумаешь, что все они приходят к этому, даже самые неприступные девственницы; что все эти суки созданы для этого, несмотря на их фарфорово-голубые глазки. Интересно, какую мартышку произведем на свет мы с Зоэ? – спросил он, обращаясь к Шируотеру. – Как мне хотелось бы иметь ребенка, – продолжал он, не дожидаясь ответа. – Я ничему не стал бы его учить: даже родному языку. Будет дитя природы. Выйдет из него, вероятно, чертенок. А как смешно будет, если вдруг он скажет «бекос» [45] Геродот рассказывает («История», II, 2), что египетский царь Псамметих, желая узнать, какой язык самый древний, отдал двух грудных детей на воспитание к немому пастуху. Первое слово, произнесенное детьми, было «бекос», что по-фригийски означает «хлеб»; из этого Псамметих заключил, что самый древний язык – фригийский. , как дети у Геродота. Наш Буонарроти изобразит его на аллегорической картине и напишет эпическую поэму под названием «Неблагородный дикарь». A Castor Fiber изучит его почки и сексуальные инстинкты. А Меркаптан напишет о нем одну из своих неподражаемых статеек. А Гамбрил сошьет ему пару патентованных брюк. А мы с Зоэ будем смотреть родительским взглядом и лопаться от гордости. Правда, Зоэ? – Лицо Зоэ неизменно сохраняло мрачное и презрительное выражение: она не снизошла до того, чтобы отвечать. – Ах, как это будет чудесно! Я томлюсь о потомстве. Я живу только этой надеждой. Я пробьюсь сквозь все предохранительные преграды. Я…

Зоэ швырнула кусок хлеба, угодивший ему в щеку, немного пониже глаза. Колмэн откинулся на спинку стула и хохотал до тех пор, пока у него из глаз не покатились слезы.

Один за другим они вступали в вертящуюся дверь ресторана и, потоптавшись в движущейся стеклянной клетке, выходили в прохладу и мрак улицы. Шируотер поднял свое широкое лицо и два-три раза глубоко вздохнул.

– Там внутри было слишком много углекислоты и аммиаку, – сказал он.

– Какое несчастье, что стоит двоим или троим сойтись во имя Божие или хотя бы в более цивилизованное имя восхитительного автора еженедельных статеек… – Меркаптан проворно отпарировал предназначавшийся его животу удар трости Колмэна, – какая грусть, что при этом они обязательно отравляют воздух.

Липиат поднял глаза к небу.

– Какие звезды, – сказал он, – и какие изумительные провалы между ними!

– Ночь прямо как в оперетке. – И Меркаптан принялся напевать баркаролу из «Сказок Гофмана»: – Liebe Nacht, du schöne Nacht, oh stille mein [46] Любимая ночь, ты – прекрасная ночь, о, успокой мое… ( нем .) … та-та-та. – Здесь его познания в немецком языке изменили ему. – Та, там… Та, там… Восхитительный Оффенбах. Ах, будь у нас сейчас опять империя! Еще один Наполеончик! Париж снова стал бы Парижем. Тидди, тамти-та-там.

Они шли без всякой цели, просто для того, чтобы прогуляться этой мягкой прохладной ночью. Колмэн указывал дорогу, при каждом шаге постукивая по тротуару железным наконечником своей трости.

– Слепой в роли поводыря, – объяснил он. – Ах, если бы нам по дороге попалась канава, расщелина, большая яма, кишащая ядовитыми сколопендрами, полная навоза. С каким наслаждением я завел бы вас всех туда!

– Знаете что? – серьезно сказал Шируотер. – Вам не мешало бы пойти к доктору.

Колмэн от восторга даже завыл.

– Вам не приходит в голову, – продолжал он, – что мы идем в эту минуту среди семи миллионов людей, и каждый из них живет своей личной, обособленной от всех жизнью, и каждому из них в высокой степени наплевать на всех нас? Семь миллионов человеческих личностей, каждая из которых считает себя столь же значительной, как любой из нас. Из них несколько миллионов сейчас спят в отравленной атмосфере. Сотни тысяч пар в эту минуту предаются взаимным ласкам, которые слишком отвратительны, чтобы их описывать, но ничем не отличаются от тех, которыми каждый из нас восторженно, страстно и красиво выражает свою любовь. Тысячи женщин мучаются в родовых схватках, и тысячи особей обоего пола умирают от самых разнообразных и удивительных болезней или попросту оттого, что они зажились на свете. Тысячи пьяных, тысячи обожравшихся, тысячи полуголодных. И все они живы, все они неповторимы, индивидуальны, чувствительны, как мы с вами. Ужасная мысль! Эх, взять бы да завести их всех в большую яму со сколопендрами!

Он постукивал по тротуару с таким видом, точно искал эту расщелину. Потом он запел во всю глотку:

– Всякая тварь и скотина да хулит Господа; да хулит Его и да проклинает и ныне и присно и во веки веков!

– Ох уж эта мне религия, – вздохнул Меркаптан. – Вот тоже удовольствие – с одной стороны, мускулистый христианин-художник Липиат, с другой – Колмэн, воющий черную мессу… Ужас! – Он сделал итальянизированный жест и повернулся к Зоэ: – А вы что скажете обо всем этом?

Зоэ кивнула головой в сторону Колмэна.

– Я скажу, что он – свинья, каких мало.

Это были первые слова, произнесенные ею с тех пор, как она присоединилась к их компании.

– Слушайте, слушайте! – закричал Колмэн, размахивая палкой.

В теплом желтом свете кафе-ларька на углу Гайд-парка стояла небольшая группа людей. Среди картузов с козырьками и шоферских пыльников, среди потрепанных рабочих блуз и грязных фуляровых платков ярким пятном выделялось нечто элегантное. Высокий цилиндр и пальто с шелковыми отворотами, атласное манто огненного цвета и большой испанский черепаховый гребень с инкрустациями в ярких медно-красных волосах.

– Провалиться мне на этом месте, – сказал Гамбрил, когда они приблизились, – если это не Майра Вивиш!

– Она самая, – подтвердил Липиат, тоже всматриваясь. Он вдруг зашагал с напускной небрежностью, и при каждом шаге ноги у него заплетались. Созерцая себя со стороны, он прозорливым взглядом проникал сквозь оболочку цинического наплевательства и усматривал под ней кровоточащее сердце. Но он не хотел, чтобы об этом догадывался кто-нибудь еще.

– А, это Вивиш! – Колмэн быстрей застучал тростью по тротуару. – А кто очередной избранник? – показал он на цилиндр.

– Неужели Бруин Оппс? – с сомнением в голосе сказал Гамбрил.

– Оппс! – прокричал Колмэн. – Оппс!

Цилиндр повернулся, обнаруживая манишку, длинное серое лицо и блестящее круглое стеклышко в левом глазу.

– А вы кто такой, милостивый государь? – Голос был грубый и надменно-оскорбительный.

– Я – это я, – сказал Колмэн. – Но за мной следуют, – и он указал на Шируотера, Гамбрила и Зоэ, – один физиолог, один педагог и один приапагог; всякие там художники и журналисты, чьи титулы не кончаются магическим слогом, в счет не идут. И наконец, – показывая на самого себя, – перед вами Гулящий Бродяга, что в каббалистической интерпретации означает: Господь Бог. Весь к вашим услугам. – Он снял шляпу и отвесил поклон.