Уильям Уилки Коллинз - Женщина в белом

Когда я вошла к ней, Лора нетерпеливо ходила по комнате. Раскрасневшаяся и взволнованная, она тотчас подошла ко мне и заговорила прежде, чем я успела вымолвить хоть слово.

– Мне нужно поговорить с тобой, – сказала она. – Посиди со мной. Мэриан, я больше не могу этого выносить! Я должна и хочу покончить с этим!

Щеки ее горели, движения были слишком энергичными, а голос звучал непривычно твердо. Небольшой альбом с рисунками Уолтера Хартрайта – пагубный альбом, над которым она то и дело погружалась в мечтания, стоило ей остаться одной, – был у нее в руках. Я тихонько, но настойчиво забрала его у нее и положила на столик, стоявший возле дивана, на котором мы расположились, так чтобы ей не было видно альбома.

– Расскажи мне спокойно, душа моя, как ты намерена поступить? – сказала я. – Мистер Гилмор дал тебе какой-нибудь совет?

Она отрицательно покачала головой:

– Нет, по крайней мере, не относительно того, что меня сейчас беспокоит. Он был очень ласков и добр ко мне, Мэриан, и мне, право, стыдно, что я расстроила его своими слезами. Я чувствую себя такой беспомощной – не могу сдержаться, чтобы не заплакать. Ради самой себя и всех нас я должна собрать все свое мужество, чтобы покончить с этим.

– Ты имеешь в виду, что тебе понадобится мужество, чтобы разорвать помолвку? – спросила я.

– Нет, – возразила она просто, – чтобы сказать сэру Персивалю всю правду, дорогая.

Она обняла меня и положила голову мне на грудь. На противоположной стене висела миниатюра – портрет ее отца. Я наклонилась к Лоре и заметила, что она смотрит на него.

– Я не могу разорвать свою помолвку, – продолжала она. – Каким бы ни был конец, он в любом случае принесет мне несчастье. Все, что я могу сделать, – это не добавлять себе мучительных воспоминаний о том, как я нарушила данное слово и последнюю волю отца, это лишь увеличило бы мое страдание.

– Но как в таком случае ты хочешь поступить? – спросила я.

– Сказать сэру Персивалю Глайду всю правду, – ответила она, – и предоставить ему возможность самому отказаться от меня, если на то будет его воля, но не потому, что я попросила его об этом, а потому, что ему все известно.

– Что ты подразумеваешь под этим «все», Лора? Сэр Персиваль знает достаточно (так он сказал мне самолично), если речь идет о том, что решение о помолвке противоречило твоим собственным желаниям.

– Но как я могу сказать ему это, ведь отец благословил нас с моего согласия? И я сдержала бы данное слово, может быть, не с радостью, но охотно… – Она замолчала, повернулась ко мне и прижалась щекой к моей щеке. – Я сдержала бы его, Мэриан, если бы в моем сердце не поселилась другая любовь, которой в нем не было, когда я давала обещание стать женой сэра Персиваля.

– Лора, неужели ты унизишь себя подобным признанием?

– Я скорее унижу себя, если скрою от сэра Персиваля то, что он имеет право знать, освобождая меня от обязательств.

– Но у него нет никакого права знать это!

– Ты ошибаешься, Мэриан! Я никого не должна обманывать, и тем более человека, которому отдал меня отец и с которым я помолвлена. – Она поцеловала меня. – Дорогая моя, ты слишком любишь меня и слишком гордишься мной и потому, когда речь идет обо мне, готова простить мне поступки, которые никогда не простила бы самой себе. Уж лучше пусть сэр Персиваль осуждает мое поведение, если того пожелает, нежели я сначала обману его, пусть даже только мысленно, а потом ради собственной выгоды скрою от него эту ложь – не в этом ли низость?!

Я отстранила ее от себя с удивлением. Впервые в жизни мы поменялись ролями: решимость проявляла она, а не я. Я взглянула на бледное, спокойное, безропотное личико; в устремленном на меня взгляде любящих глаз отразилась чистота и невинность ее сердца, отчего жалкие и суетные предостережения и возражения, готовые сорваться с моих губ, замерли, растаяли, утратив свою значимость. Я в молчании склонила голову. Будь я на ее месте, презренная, мелочная гордость, заставляющая стольких женщин лгать, взяла бы верх и во мне, также заставив солгать.

– Не сердись на меня, Мэриан, – произнесла Лора, ошибочно истолковывая мое молчание.

Вместо ответа я вновь притянула ее к себе. Я боялась расплакаться, заговорив. Слезы текут у меня не так легко, как у других женщин. Скорее мой плач более походит на мужской, с рыданиями, разрывающими меня на части и пугающими окружающих.

– Много дней я размышляла над этим, – продолжала Лора, заплетая и расплетая мне косы с той детской неугомонностью пальцев, от которой добрейшая миссис Вэзи все еще пыталась избавить ее, столь же терпеливо, сколь безуспешно. – Я обдумала все это очень серьезно и уверена, что мне достанет мужества, ведь совесть подсказывает, что я права. Позволь мне объясниться с ним завтра в твоем присутствии, Мэриан. Я не скажу ничего дурного, ничего такого, за что тебе или мне было бы стыдно, однако мне станет легче на сердце, когда откроется эта несчастная тайна! Я хочу знать и чувствовать, что ни в чем его не обманываю, а уж потом, когда он выслушает то, что я ему скажу, пусть поступает в отношении меня по собственному усмотрению.

Лора вздохнула и снова положила голову мне на грудь. Дурные предчувствия насчет того, чем может окончиться это объяснение, тяготили меня, и все же, по-прежнему не веря самой себе, я пообещала, что исполню ее желание. Она поблагодарила меня, и мало-помалу мы перешли к разговору о других вещах.

Во время ужина Лора присоединилась к нам и вела себя с сэром Персивалем более непринужденно, чем раньше. После ужина она подошла к фортепиано, выбрав новые ноты, с беглыми, хоть и не слишком мелодичными, и довольно напыщенными произведениями. Чудных мелодий Моцарта, которые так нравились бедному Хартрайту, она ни разу не играла с тех пор, как он покинул Лиммеридж. Этих нот нет больше на этажерке. Лора сама убрала их оттуда, чтобы никто не нашел их и не попросил сыграть.

Мне не представилось возможности оценить, не отказалась ли Лора от своего утреннего намерения, до тех пор, пока она не пожелала сэру Персивалю спокойной ночи: тогда из ее собственных слов я поняла, что она осталась верна своему решению. Очень спокойно она сказала сэру Персивалю, что хочет поговорить с ним завтра, после утреннего чая, и что он застанет ее в ее собственной гостиной, где буду и я. При этих словах сэр Персиваль изменился в лице, и я почувствовала, как дрожат его руки, когда наступила моя очередь прощаться с ним. На следующее утро должна была решиться его судьба, и он, по всей вероятности, сознавал это.

Я вошла к Лоре через дверь, объединявшую наши спальни, чтобы, по обыкновению, пожелать ей перед сном доброй ночи. Наклонившись, чтобы поцеловать ее, я заметила альбом с рисунками Уолтера Хартрайта, спрятанный у нее в изголовье, там, где, будучи еще ребенком, она прятала свои любимые игрушки. У меня недостало духа упрекнуть ее за это, я лишь указала на книгу и покачала головой. Лора притянула меня к себе и прошептала, поцеловав: