Фрэнсис Фицджеральд - Избранные сочинения. Великий Гэтсби. Ночь нежна. Загадочная история Бенджамина Баттона. С иллюстрациями

– Ваше лицо мне знакомо, – сказал он вежливо. – Вы случайно не служили в Третьей Дивизии во время войны?

– Как же? Конечно, служил. В девятом пулеметном батальоне.

– А я служил в седьмом пехотном до июня тысяча девятьсот восемнадцатого. Я знал, что уже видел вас где-то раньше.

Какое-то время мы говорили о том, какие мокрые, серые деревни во Франции. Очевидно, он жил здесь где-то поблизости, так как он сказал мне, что только что купил гидроплан и собирается обкатать его утром.

– Хочешь поехать со мной, старик? Прокатимся только вдоль берега по Проливу.

– Когда?

– Когда тебе удобнее всего.

Я уже приготовился спросить, как его зовут, когда Джордан обернулась в мою сторону и улыбнулась.

– Ну как? Теперь уже весело? – поинтересовалась она.

– Намного! – Я снова повернулся к моему новому знакомому. – Это необычная вечеринка для меня. Я даже не видел ее хозяина. – Я живу вон там… – я махнул рукой в сторону далекого забора, невидимого отсюда. – И этот Гэтсби прислал своего шофера ко мне с приглашением придти.

Какое-то мгновение он смотрел на меня непонимающе.

– Гэтсби – это я, – вдруг сказал он.

– Ка-ак!? Не может быть! – воскликнул я. – О, прошу прощения!

– Я думал, ты знаешь, старик. Боюсь, я не очень хороший хозяин.

Он понимающе улыбнулся – намного более, чем понимающе. То была одна из тех редких улыбок, вселяющих вечное утешение, какие можно встретить всего четыре или пять раз за всю жизнь. Она озарила, – или как бы озарила, – весь внешний мир в одно мгновение и затем сосредоточилась на тебе с неодолимым предубеждением в твою пользу. Она поняла тебя именно настолько, насколько ты хотел бы быть понятым, поверила в тебя так, как ты хотел бы поверить в себя, и заверила тебя, что создала точно такое представление о тебе, какое ты больше всего хотел бы создать о себе. Именно в этот момент она исчезла, и перед моими глазами был уже элегантный молодой работяга с пристани, на год или два старше тридцати лет, продуманная формальность речи которого граничила с абсурдом. Еще до того, как он назвал себя, я не мог избавиться от впечатления, что он тщательно подбирает слова.

Почти в то же мгновение, когда мистер Гэтсби назвал себя, к нему подбежал дворецкий с вестью о том, что на проводе его ждет Чикаго. Он извинился с легким поклоном, включавшим каждого из нас в отдельности.

– Если тебе захочется чего-то, просто попроси, старина, – посоветовал он мне. – Извините. Я присоединюсь к вам позже.

Как только он ушел, я повернулся к Джордан, вынужденный заверить ее в своем удивлении. Я представлял себе Гэтсби как полного мужчину средних лет с багровым лицом.

– Кто же он? – спросил я. – Ты знаешь?

– Просто человек по фамилии Гэтсби.

– Я имею в виду, откуда он? И чем он занимается?

– Теперь и ты начал интересоваться этой темой, – ответила она со слабой улыбкой. – Помню, он мне когда-то сказал, что он выпускник Оксфорда.

Какое-то смутное представление начало складываться у меня о нем, но следующие ее слова развеяли его.

– Но лично я в это не верю.

– Почему?

– Не знаю, – настаивала она. – Просто не думаю, чтобы он там учился.

Что-то в ее тоне напомнило мне уже звучавшую фразу другой девушки «Думаю, он убил человека» и пробудило мое любопытство, так что я готов был уже верить всему, даже тому, что Гэтсби выскочил из болот Луизианы или из бедных кварталов Ист-Сайда Нью-Йорка. Это еще можно было понять. Однако юноши не могут – по крайней мере, по моей провинциальной неопытности я считал, что они не могут, – выплыть просто из ниоткуда и сразу же купить дворец на Лонг-Айленде на берегу Пролива.

– Кто бы он ни был, он устраивает большие приемы, – сказала Джордан, меняя тему со свойственной городским жителям нелюбовью к конкретике. – А мне нравятся большие приемы. На них такая интимная атмосфера! На малых вечеринках нет никакого уединения.

Раздался стук большого барабана, и голос дирижера оркестра вдруг возвысился над эхолалией сада.

– Дамы и господа! – воскликнул он. – По просьбе мистера Гэтсби мы сыграем для вас последнее произведение мистера Владимира Тостова, которое привлекло к себе такое большое внимание публики в Карнеги-Холле в мае этого года. Если вы читаете газеты, вы знаете, что оно произвело большую сенсацию.

Он весело и снисходительно улыбнулся и добавил:

– В некотором роде сенсацию!

После этих слов все рассмеялись.

Эта пьеса Владимира Тостова, – с вожделением резюмировал он, – известна под названием «Джазовая история мира».

Суть произведения мистера Тостова ускользнула от меня, поскольку сразу, как только оно началось, мой взгляд упал на Гэтсби, который стоял в одиночестве на мраморной лестнице, переводя одобрительно взгляд с одной группы гостей на другую. Кожа на его загорелом лице была привлекательно натянута, а короткие волосы создавали впечатление, будто он подстригает их каждый день. Я не мог разглядеть в нем ничего зловещего. Я подумал, уж не для того ли он не пьет, чтобы выделяться на фоне своих гостей, так как мне показалось, что он стал более корректным, когда братание на почве веселья усилилось. Когда пьеса «Джазовая история мира» закончилась, женщины по-плутовски весело склоняли головы на плечи мужчин; женщины игриво отклонялись назад, падая в подставленные руки мужчин, и даже в сторону их групп, зная, что кто-то из группы непременно подхватит их, – однако никто не падал на Гэтсби, и ни один французский завиток не коснулся плеча Гэтсби, и ни один поющий квартет не включал в себя голоса Гэтсби.

– Прошу прощения.

Рядом с нами вдруг появился дворецкий Гэтсби.

– Мисс Бейкер? – поинтересовался он. – Прошу прощения, но мистер Гэтсби хотел бы поговорить с вами тет-а-тет.

– Со мной? – воскликнула она удивленно.

– Да, мадам.

Она медленно поднялась, в удивлении приподняв брови в мою сторону, и последовала за дворецким по направлению к дому. Я заметил, что она носила свое вечернее платье, – все свои платья, как спортивную одежду: в ее движениях была какая-то энергичность, будто она впервые научилась ходить на своих площадках для гольфа на свежем, бодрящем утреннем воздухе.

Я остался один, и уже было почти два часа ночи. Какое-то время неразборчивые и интригующие звуки доносились из длинной комнаты с множеством окон, которая нависала над террасой. С целью избавиться от ухажера Джордан, который завязал разговор на акушерские темы с двумя хористками и который умолял меня подключиться к этому разговору и поддержать его, я вошел внутрь.

Большая комната была заполнена людьми. Одна из тех девушек в желтом играла на фортепьяно, а рядом с ней стояла высокая, рыжеволосая юная дама из какого-то знаменитого хора и пела песню. Она, бедняжка, перепила шампанского, и во время исполнения песни вдруг почему-то решила, что все в мире очень, очень печально, и не только пела, но и плакала также. Каждую паузу в песне она заполняла нервными вздохами, сдавленными рыданиями, после чего снова брала лирическую ноту дрожащим сопрано. Слезы струились по ее щекам – не скажу, что ручьем, так как когда они вступали в контакт с ее густо обвешанными тяжелыми бусинками ресницами, они приобретали чернильный цвет и далее уже медленно катились по лицу черными ручейками. Кто-то смешно пошутил, предположив, что она поет по нотам, которые написаны на ее лице, после чего она подняла вверх руки, плюхнулась в кресло и погрузилась в глубокий пьяный сон.