Фрэнсис Фицджеральд - Избранные сочинения. Великий Гэтсби. Ночь нежна. Загадочная история Бенджамина Баттона. С иллюстрациями

– Вот, посмотрите: это книга, которую он читал в детстве. Она говорит сама за себя.

Он открыл ее на последней странице обложки и повернул ко мне, чтобы мне было видно. На последнем чистом листе книги было написано печатными буквами слово «Расписание» и стояла дата: 12 сентября 1906 г. А под этим словом:

Подъем… 6:00 утра

Упражнения с гирями и лазание по стене… 6:15-6:30

Изучение электричества и проч… 7:15-8:15

Работа… 8:30–16:30

Бейсбол и др. спортивные занятия… 16:30–17:00

Упражнения в красноречии, самообладание и как его достичь 17:00–18:00

Изучить необходимые изобретения… 7.00-9.00

ОБЩИЕ ВОЛЕВЫЕ РЕШЕНИЯ

Не терять больше времени у Шафтеров или (фамилия, неразборчиво)

Больше не курить и не жевать жвачку

Принимать ванну через день

Читать по одной книге или журналу в неделю по улучшению манер

Экономить 5 долларов (зачеркнуто) 3 доллара в неделю

Лучше относиться к родителям

– Я наткнулся на эту книгу совершенно случайно, – сказал старик. – Она говорит сама за себя, правда ведь?

– Джимми просто обязан был пробиться в жизни. Он всегда ставил перед собой какие-то задачи, как вот эти, например. А вы заметили, что он говорит здесь об улучшении своих манер? Он всегда обращал на это внимание. Однажды он мне сказал, что я ем, как свинья, за что я тогда ему всыпал.

Ему явно не хотелось закрывать книгу: он читал вслух каждый пункт расписания, после чего поднимал глаза на меня, жадно ловя мою реакцию, будто ждал, что я попрошу его дать мне переписать это расписание для моего личного пользования.

Около трех часов из Флашинга прибыл лютеранский священник, и я невольно стал выглядывать в окно, ожидая прибытия других машин. То же стал делать и отец Гэтсби. Время шло; после того, как в холл вошла прислуга и замерла в ожидании начала церемонии, священник начал беспокойно моргать глазами и неуверенно и с тревогой говорить о дожде. Он несколько раз уже посмотрел на свои часы, поэтому я отвел его в сторону и попросил подождать еще полчаса. Ожидание это, однако, оказалось бессмысленным. Никто так и не пришел.

Около пяти часов вечера наша процессия из трех автомобилей подъехала к кладбищу и остановилась у ворот под густым моросящим дождем: сперва самодвижущийся мокрый катафалк ужасного черного цвета, затем мы с мистером Гэтцем и священником в лимузине, а немного позже подъехали в фургоне Гэтсби четверо или пятеро слуг вместе с почтальоном из Уэст-Эгга, промокшие до нитки. Когда мы входили уже через ворота кладбища, я услышал, как за воротами притормозил какой-то автомобиль, и кто-то зашлепал по промокшей земле, спеша за нами. Я оглянулся. Это был тот самый человек в очках типа «велосипед», которого я увидел в библиотеке Гэтсби на одной вечеринке три месяца назад, и который восхищался тогда его книгами.

С тех пор я ни разу его не видел. Я не знаю, как он узнал о похоронах, и даже не знаю, как его зовут. Дождь заливал толстые стекла его очков, и он снял их и протер, чтобы видеть, как скручивают защитный брезент, который был натянут над могилой Гэтсби.

Я тогда попытался сосредоточить мои мысли на Гэтсби, но он уже был очень далек от меня, и единственное, что я вспомнил о нем, причем без негодования, – что Дэйзи не прислала ни записки, ни даже цветка. Я услышал, как кто-то пробормотал «Блаженны мертвые, которых омывает дождь», на что этот человек в очках типа «велосипед» произнес «Аминь!» бодрым голосом.

Быстрым шагом мы пробирались под дождем к машинам. У ворот «очки-велосипед» заговорили со мной.

– Я не смог придти в дом, – сообщил он.

– И никто не смог.

– Вот ведь как бывает! – вдруг воскликнул он. – Боже мой! Они ведь ходили в этот дом сотнями!

Он снял очки и снова протер их, изнутри и снаружи.

– Бедный сукин сын! – сказал он.

Одним из моих самых ярких воспоминаний является то, как я возвращался на Запад из приготовительной школы, а позже – из колледжа на Рождественские каникулы. Те из нас, кто ехал дальше Чикаго, собирались на старой полутемной Узловой станции в шесть часов темного декабрьского вечера ради того только, чтобы впопыхах попрощаться с несколькими своими чикагскими друзьями, которые уже пребывали в приподнятом настроении от предвкушения своих собственных каникулярных радостей. Помню меховые пальто девушек, возвращающихся с вечеринки у мисс такой-то или такой-то, пар, идущий из щебечущих на морозном воздухе губ, наши руки, машущие над головой при виде старых знакомых, и сверку пригласительных писем: «Вы приглашены к Ордуэям? Херси? Шульцам?», а также длинные зеленые пригласительные билеты, крепко удерживаемые нашими одетыми в перчатки руками. И, наконец, темные, желтые вагоны железнодорожных компаний Чикаго, Милуоки и Сент-Пола, ждущие на рельсах за ограждением, веселые, как само Рождество.

Когда мы отъехали от станции, погрузившись в темноту зимней ночи, и снежные просторы настоящего снега, нашего снега стали открываться перед нами и мелькать за окнами, и тусклые огни станций Висконсина проплывали мимо нас, воздух вдруг наполнился каким-то острым, невероятным ощущением неразрывной связи с ними. Мы вдыхали его в себя полной грудью, возвращаясь с обеда по холодным тамбурам вагонов, и это странное ощущение нашего невыразимого единства с этой местностью сохранялось у нас еще какой-то час прежде, чем мы растворились в ней до неразличимости снова.

Это он и есть, мой Средний Запад: не пшеничные поля, и не прерии, и не захолустные шведские городки, а волнующие возвращения домой в поездах моей юности, уличные фонари и колокольчики на санях в вечернюю стужу, а также тени в виде рождественских венков из остролиста от светящихся окон на снегу. Я – частичка его; я немного нетороплив: это от его долгих зим; немного самодоволен: это от того, что я рос в доме Каррауэй в городе, в котором дома до сих пор еще, спустя десятилетия, называются по фамилии их владельцев. Теперь я уже вижу, что история эта, по сути, история Западная: Том и Гэтсби, Дэйзи, Джордан и я, – все мы с Запада, и, возможно, в нас было что-то общее, какой-то общий недостаток, не позволивший нам полностью приспособиться к жизни на Востоке.

Даже на самом пике моего восхищения Востоком; даже тогда, когда я наиболее остро ощущал его превосходство над скучными, тянущимися бесконечной вереницей за пределами Огайо деревнями, разросшимися до размера городков, с их неувядающим интересом к личной жизни отдельных жителей, щадящим разве что детей и совсем уже древних стариков, – даже и тогда он всегда был для меня имеющим какую-то искаженность. Уэст-Эгг особенно до сих пор присутствует в моих наиболее фантастических снах. Он представляется мне в виде ночного пейзажа из Эль-Греко: сотня домов, обычных и в то же время сюрреалистических, припадающих к земле под мрачным, тяжелым, нависающим небом и тусклой луной. На переднем плане четыре человека во фраках с важным видом шагают по тротуару с носилками в руках, на которых лежит пьяная женщина в белом вечернем платье. На свисающей с носилок холодной руке ее сверкают холодным блеском бриллианты. С тем же важным видом они поворачивают с носилками в ворота какого-то дома: дом оказывается не тот. Но никто не знает, как зовут эту женщину, и никого это не волнует.