Соломон Нортап - 12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа

Если раб перестает потеть (что нередко случается, когда задание превышает его силы), он падает на землю и становится совершенно беспомощным. В этом случае задача погонщиков – оттащить его в тень еще стоящих кустов хлопчатника или тростника либо под сень ближайшего дерева, где его обливают несколькими ведрами воды и используют другие средства, чтобы охладить и вызвать потоотделение, после чего рабу велят вернуться на свое место и продолжать работу.

В Хафф-Пауэр, когда я только прибыл к Эппсу, погонщиком был один из негров Робертса. То был здоровенный бой и жестокий до крайности. После переезда Эппса на Байю-Бёф эта почетная обязанность была возложена на меня. Вплоть до времени моего отбытия оттуда я вынужден был носить кнут на шее, выходя в поле. Если Эппс при сем присутствовал, я не осмеливался проявлять никакого снисхождения, ибо не обладал христианской стойкостью всем известного дядюшки Тома [86], достаточной, чтобы бросать вызов хозяйской ярости, отказываясь исполнять свою службу. Только таким образом мне и удалось избежать немедленного мученичества, которое претерпел дядя Том – и, кроме того, избавить моих товарищей от множества страданий, как это потом выяснилось.

Я вскоре узнал, что Эппс обычно не спускал с нас глаз, даже если не присутствовал в поле лично. С веранды, с какого-нибудь соседнего дерева, с какого-нибудь другого скрытого наблюдательного поста – он неустанно бдел и был на страже. Если один из нас отставал или отлынивал в течение дня, то, когда мы возвращались к хижинам, оказывалось, что Эппсу об этом известно. Для него было вопросом принципа вознаграждать по заслугам любую оплошность такого рода, и тогда не только сам нарушитель непременно получал наказание за свою леность, но и меня тоже наказывали за то, что я это позволил.

Если же он видел, что я пользуюсь плетью не скупясь, он был удовлетворен. Воистину, «терпенье и труд все перетрут», и за восемь лет своего опыта погонщиком я научился владеть кнутом с удивительной ловкостью и точностью, останавливая его на расстоянии волоска от шеи, уха или носа – не касаясь их. Если где-то в отдалении виднелся Эппс (или у нас была причина подозревать, что он рыщет где-то поблизости), я принимался щелкать кнутом направо и налево, а товарищи мои, в соответствии с нашей договоренностью, отшатывались и вопили, словно в адских муках, хотя никто из них не был даже оцарапан. Пэтси пользовалась любой возможностью, если Эппс показывался поблизости, пожаловаться вслух, что Платт лупит ее все время, а дядюшка Абрам, сохраняя свойственную ему честную мину, громко объявлял, что я только что вздул их суровее, чем генерал Джексон своих врагов у Нового Орлеана. Если Эппс не был пьян и пребывал в одном из своих благодушных настроений, это его, как правило, удовлетворяло. Если же он был пьян, можно было наверняка сказать, что пострадает один или несколько из нас. Порой его ярость принимала опасную форму, подвергая угрозе жизнь его рабочей скотины. Однажды этот пьяный безумец решил развлечься, попытавшись перерезать мне горло.

Эппс уехал в Холмсвиль на состязания стрелков, и никто из нас не знал о его возвращении. Когда я мотыжил рядом с Пэтси, она вдруг тихонько воскликнула:

– Платт, видишь, «старый окорок» подзывает меня к себе.

Скосив глаза, я увидел его на краю поля, он жестикулировал и гримасничал, как обычно бывало, когда он был наполовину пьян. Догадываясь о его похотливых намерениях, Пэтси заплакала.Я велел ей не поднимать взгляда и продолжать работать, словно она его не заметила. Однако, догадавшись, в чем дело, он вскоре, пошатываясь, подошел ко мне в ярости.

– Что ты сказал Пэтси? – спросил он, сопровождая свои слова проклятием. Я дал ему какой-то уклончивый ответ, что лишь усилило его ярость.

– Ну-ка, говори, давно ли ты стал владельцем этой плантации, треклятый ниггер? – осведомился он со злобной ухмылкой, при этом хватая меня за ворот рубахи одной рукой, а другую засовывая в карман. – А вот я тебе сейчас ка-ак глотку перережу, вот что я сделаю, – добавил он, доставая из кармана нож. Но он не мог раскрыть его одной рукой до тех пор, пока наконец не вцепился в лезвие зубами. Я видел, что он вот-вот добьется успеха, и почувствовал, что мне надо от него бежать, ибо в своем нынешнем безрассудном состоянии он нисколько не шутил, и это было видно. Рубаха моя была расстегнута спереди, и я быстро повернулся вокруг себя и отскочил от него, а поскольку он продолжал сжимать в кулаке ворот, рубаха соскочила с моих плеч. Теперь мне было нетрудно сбежать от него. Он гнался за мной, пока не выдохся, потом остановился, перевел дух, выругался и возобновил погоню. Он то требовал приблизиться к нему, то пытался меня уговорить, но я старательно держался от него на почтительном расстоянии. В такой манере мы сделали несколько кругов по полю, он отчаянно кидался на меня, а я всегда уклонялся. Это скорее забавляло меня, чем пугало, ибо я хорошо знал, что Эппс, протрезвев, станет смеяться над своей собственной пьяной глупостью. Через некоторое время я заметил, что у дворовой изгороди стоит госпожа, наблюдая за нашими полусерьезными, полукомическими маневрами. Проскочив мимо него, я бросился прямо к ней. Эппс, увидев ее, не последовал за мной. Он оставался на поле еще около часа, и все это время я простоял подле хозяйки, пересказывая ей подробности происшествия. Теперь уже и она разозлилась, равно обвиняя и мужа, и Пэтси. Наконец Эппс пошел к дому, уже почти протрезвевший, двигаясь с преувеличенной серьезностью, заложив руки за спину и пытаясь выглядеть невинным, как дитя.

Тем не менее, когда он приблизился, госпожа Эппс принялась честить его на чем свет стоит, награждая супруга множеством довольно неуважительных эпитетов и требуя ответа, по какой такой причине он пытался перерезать мне глотку. Эппс изобразил крайнее удивление и поклялся всеми святыми, сколько их ни есть в святцах, что он не разговаривал со мною в тот день.

– Платт, ты, лживый ниггер, разве я с тобой разговаривал? – обратился он ко мне как ни в чем не бывало.

Небезопасно возражать хозяину, даже ради утверждения истины, поэтому я отвечал молчанием. И когда он вошел в дом, я вернулся в поле, и больше об этом деле никто никогда не упоминал.

Вскоре после этого возникли обстоятельства, едва не раскрывшие тайну моего истинного имени и истории (эту тайну я тщательно скрывал, поскольку был убежден, что от нее зависит мое конечное освобождение). Еще когда Эппс купил меня, он спросил, умею ли я читать и писать, и я сообщил ему, что получил некие начатки образования в этих навыках. Тогда он меня заверил, что если хоть раз поймает меня с книжкой или пером и чернилами, то тут же выдаст мне сотню плетей.Он сказал, что хочет, чтобы я понял: он покупает «ниггеров» для работы, а не для того, чтобы они бездельничали. Эппс ни разу не спросил ни о моей прошлой жизни, ни о том, откуда я родом. Однако госпожа часто расспрашивала меня о Вашингтоне, который, как она предполагала, был моим родным городом. Она не раз замечала, что я веду себя не так, как другие «ниггеры», и была уверена, что я больше повидал мир, чем готов признать.