Александр Дюма - Могикане Парижа

– Выходит замуж? – повторил Петрюс, ошеломленный.

– И я не мог этого не знать, – прибавил генерал, – потому что она выходит за моего мнимого сына.

– Дядя, вы меня с ума сведете! Откуда явился этот мнимый сын?

– О, успокойся! Он не признан мной, несмотря на все старания его нежной маменьки.

– Но, наконец, за кого же она выходит, дядя?

– Она выходит за полковника графа Раппа… Да, милый племянник, за любезного, милого, знаменитого графа Раппа.

– Но он на двадцать лет старше Регины.

– Ты не ошибешься, если скажешь – на двадцать четыре. Он родился, милый друг, 11 марта 1786 года. Следовательно, ему сорок один год, а так как Регине только семнадцать… ну, сосчитай сам.

– И вы в этом твердо уверены, дядя? – спросил Петрюс, опустив голову, как пораженный громом.

– Спроси у самой Регины.

– Прощайте, дядя! – почти крикнул Петрюс, вставая.

– Как, прощайте?

– Да, я иду к ней; я все узнаю…

– Ты и позже так же хорошо все узнаешь. Доставь мне удовольствие: вернись на свое место.

– Но, дядя…

– Какой я дядя такому неблагодарному!

– Я неблагодарный?

– Конечно, только неблагодарный племянник способен бросить дядю во время процесса трудного пищеварения, вместо того, чтоб предложить ему рюмку Кюрасао. Налей твоему дяде рюмку Кюрасао.

У молодого человека руки опустились.

– О, – пробормотал он, – как это можете вы шутить!

– Знаешь ты историю копья Ахиллеса?

– Нет, дядя.

– Как! Вот воспитание, данное тебе разбойником, твоим отцом. Он не познакомил тебя с историей Греции, не заставил прочитать Гомера в оригинале. Изволь его прочитать, негодяй! А теперь я расскажу тебе историю этого копья: его ржавчина исцеляла раны, причиненные его острым концом. Я тебе нанес рану, дитя мое, теперь я постараюсь залечить ее.

– О, дядя, милый дядя! – вскричал Петрюс, бросаясь перед ним на колени и целуя руки.

Дядя остановил на нем взор, полный нежности, заговорил тихим, но сильным голосом:

– Встань и сядь в это кресло. Будь мужчиной! Мы поговорим с тобой серьезно о г-не Раппе.

Петрюс послушно исполнил приказание дяди: он подошел, шатаясь, к креслу, но, скорее, упал в него, чем сел.

– Теперь, Петрюс, слушай как можно внимательнее, – начал генерал, – то, что я расскажу тебе, будет для тебя интереснее, чем история Энея для Дидоны, а поэт, между тем, говорит: «Conticuere omnes, intentique ora tenebant».

– Я вас слушаю, дядя, – сказал печально Петрюс.

– Ты знаешь г-на Раппа?

– Я видел его два раза в мастерской Регины, – отвечал молодой человек.

– И нашел его до крайности безобразным, не так ли? Это совершенно естественно.

– Нет, дядя, не безобразным. Я скажу больше: в глазах людей, не обращающих никакого внимания на выразительность лица, г-н Рапп – красивый мужчина.

– Черт возьми! Вот как ты смотришь на своего соперника.

– Дядя, я считаю своим долгом быть справедливым даже по отношению к сопернику.

– Итак, ты не находишь его безобразным?

– Хуже, дядя, я нахожу лицо его ничего не выражающим. Все в этом человеке неподвижно и холодно, как мрамор: тусклые глаза, тонкие, всегда сжатые губы, круглый нос, цвет кожи, напоминающий пепел. Голова двигается, но черты лица всегда одинаково неподвижны. Если бы можно было ледяную статую покрыть кожей живого человека, но кожей без признаков жизни, благодаря отсутствию кровообращения, вышло бы вернейшее олицетворение всей фигуры этого человека.

– Твои портреты льстят, Петрюс, и, если мне придет в голову казаться моему потомству прекраснее, чем на самом деле, я непременно поручу тебе передать ему мое изображение.

– Вернемся, дядя, прошу вас, к господину Раппу.

– Охотно… Но, изображая такой портрет графа, неужели ты не находишь странным, что Регина согласилась выйти за него замуж?

– Конечно, дядя, для личности с таким изысканным вкусом, такими правильными взглядами! Я тут ничего не понимаю. Но что поделаешь!.. В каждом семействе есть свои тайны, а Регина, к несчастью, женщина.

– Вот как! Давно ли ты не хотел допустить сравнения даже с богиней, а теперь, потому что она тебя не любит, или, допустим, любя тебя, все же выходит замуж за другого, ты сам низвергаешь ее с пьедестала.

– Позвольте вам напомнить, дядя, что мы продолжаем нашу беседу вовсе не для того, чтобы разбирать достоинства Регины: мы говорим о господине Раппе.

– Совершенно справедливо… Видишь, мой милый, в темной и мрачной истории г-на Раппа существуют две тайны: одна из них мне была открыта, в другую я никак не мог проникнуть.

– А тайна, которую вам открыли, составляет секрет?

– И да, и нет. Но, во всяком случае, я считаю себя вправе поделиться ею с тобой. Ты заметил мне перед обедом, что я был в коротких отношениях с этой ханжой, носящей имя маркизы де ла Турнелль. К несчастью, в этом есть доля правды. Мадемуазель Иоланта де Ламот Гудан в 1784 году вышла замуж за маркиза Пантальте де ла Турнелль, т. е. собственно говоря, не за него, а за восемьдесят лет и сто пятьдесят тысяч годового дохода этого маркиза. Таким образом, не прошло еще и шести месяцев со дня ее бракосочетания, как она осталась вдовой, маркизой и миллионершей. Ей было семнадцать лет, она была очаровательна… Ты, конечно, готов поклясться, что ей всегда было шестьдесят лет и она никогда не была красива! Клянись, мой милый, но на пари не иди: проиграешь! Ты должен понять, что вся блестящая молодежь двора Людовика XVI очутилась у ее ног. Но, благодаря серьезности натуры, которой она обладала, говорят, она устояла против всех искушений дьявола. Не зная, чему приписать эту добродетель, ее объясняли слабым здоровьем маркизы. Действительно, в конце 1785 года она стала бледнеть, худеть – это не могло не отозваться на красоте, ее послали на воды в Фош, пользовавшийся большой популярностью в то время. Эти воды пользы никакой не принесли, и доктор посоветовал ехать в какую-то деревушку в Венгрии, известную под названием Рапп…

– Но ведь это имя полковника, дядя? – прервал его Петрюс.

– Я не буду противоречить. Но почему же, если есть на земле деревушка, названная Рапп, не существовать в мире человеку, носящему одинаковое имя с деревней?..

– Вы правы, дядя.

– Этот доктор, о котором я говорю, был очень смышленый; прелестная, скучающая вдова уехала в Венгрию в начале 1786 года, бледная, худая, изможденная, пробыла на водах месяцев шесть и возвратилась в июле того же года свежею, полною, совершенно здоровою и еще более прекрасной, чем прежде. Возвращение маркизы повергло ее поклонников в такое же смятение, в какое были повергнуты поклонники Пенелопы при возвращении Улисса. Я один не отчаивался ни до ее отъезда, ни при возвращении. Причина этому была следующая: как раз в это время я был послан с поручением к Иосифу II, и, так как на посланную мною депешу ответа можно было ждать не ранее, как через две недели, то, чтобы убить время, я предпринял маленькое путешествие по Венгрии и, кстати, заехал в деревню Рапп. Не стану передавать тебе, чему я был свидетелем, оставаясь сам незамеченным, но все виденное мною убедило меня, что строгая вдова вовсе не такая неприступная, какой ее считали, и что с помощью настойчивости и терпения я достигну того, что сумел достигнуть другой.