Александр Дюма - Могикане Парижа

– Но почему же непременно сорок лет? – спросил Петрюс, улыбаясь.

– Потому, что только в сорок лет можно верить в бесконечную любовь – я говорю относительно женщин – понял? Не смейся!.. Вот он, червячок-то, грызущий тебя! О, я теперь уверен в справедливости моей догадки. Что касается этого, – прибавил генерал и в тоне его послышалось глубокое сострадание, – я даже не порицаю тебя больше; я только жалею тебя, и мне остается только спокойно ждать смерти твоей инфанты.

– Итак, дядя…

– Что?

– Если уж вы так добры ко мне…

– Ты попросишь моего согласия на брак с этой старой ведьмой, мошенник?

– Нет, будьте покойны…

– Будешь умолять признать твоих детей?

– Откажитесь и от этого предположения, дядя, – я не имею счастья быть отцом.

– За это никогда нельзя поручиться! В ту минуту, когда ты входил сюда, маркиза де ла Турнелль убеждала меня…

– В чем?

– Гм… так… ни в чем… Продолжай, пожалуйста. Я ко всему приготовился. Только сделай одолжение, если хочешь сказать что-нибудь очень важное, отложи до завтра, чтоб не повредить моему пищеварению.

– Вы можете, не волнуясь, выслушать меня.

– В таком случае, говори… Рюмку ликера, Франц! Я хочу в самом лучшем расположении духа выслушать исповедь моего племянника… Так, прекрасно. Теперь начинай, Петрюс, – обратился он нежно к художнику, любуясь при свете свечей рубиновыми искрами животворной влаги. – Твоя любовница…

– У меня нет никакой любовницы, дядя.

– Но что же тебе от меня нужно в таком случае?

– Вот уже шесть месяцев, как я люблю одну молодую, в высшей степени уважаемую особу, но, видите ли…

– Нет, ничего не вижу.

– Эта любовь не будет иметь никакого результата, по всей вероятности.

– Тогда ты только даром теряешь время.

– Нет, я, может быть, теряю его так же, как терял Дант, любя Беатриче, Петрарка – Лауру или Тасс – Элеонору.

– То есть, другими словами, ты не хотел взять состояния из рук жены, но охотно приобретешь уважение, славу благодаря любовнице… Логично ли это, Петрюс?

– В высшей степени логично, дядя.

– И каким же чудным творениям обязан ты этой твоей Беатриче, Лауре или Элеоноре?

– Вы помните, дядя, мою последнюю картину?

– Это самая лучшая из всех, в особенности с тех пор, как ты ее подправил.

– Лицо девушки, черпающей воду из бассейна, кажется, вас совершенно удовлетворило?

– Действительно, оно мне особенно понравилось своей оригинальностью.

– Вы спросили, где я взял эту модель?

– И ты ответил, что это продукт твоего воображения, но это тогда же, замечу вскользь, показалось мне маленьким хвастовством.

– Действительно, я вас недостойно обманул, бессовестно обманул, дядя.

– Разбойник!

– Моделью послужила мне она.

– Она?.. Кто она?

– Вы желаете, чтоб я назвал ее?

– Как – желаю ли? Конечно.

– Заметьте, что я не имею ни надежды назвать ее женой, ни дерзости ждать, что она согласится стать моей любовницей.

– Еще больше причин назвать ее. После такого предисловия скрытность неуместна.

– Это мадемуазель…

Петрюс вдруг остановился: ему представилось, что он совершает преступление.

– Мадемуазель… – повторил генерал.

– Регина.

– Регина де Ламот Гудан?

– Да, дядя.

– Ох! – вскрикнул генерал, быстро откидываясь на спинку кресла. – Ох, браво, племянник! Если бы между нами не было стола, я бросился бы тебе на шею и расцеловал тебя.

– Что вы хотите этим сказать?

– А! Я хочу сказать, что существует Бог для честных людей.

– Не понимаю.

– Я хочу сказать, что ты будешь моим Родриго – ты отомстишь за меня.

– Да объяснитесь, ради всего святого!

– Друг мой, спрашивай у меня, что хочешь. Первый раз в жизни ты доставил мне счастье, о каком я никогда и не мечтал.

– О, дядя, я парю в облаках. Можно продолжать?

– Нет, не здесь, дитя мое: я философ, эпикуреец. Свежесть твоей повести плохо согласуется с запахом бараньего филе и кислой капусты. Перейдем в зал. Франц, самого превосходнейшего кофе, молодец мой! Самых тонких, ароматных ликеров! Франц, ты можешь снова надеть крест и нашить галуны: я прощаю тебя по милости моего племянника. Пойдем, Петрюс, дорогое дитя моего сердца! Итак, ты любишь Регину де Ламот Гудан?

Говоря это, генерал обнял Петрюса с нежностью и грацией, свойственной только молодому человеку.

Так они прошли мимо Франца, стоявшего в своей обычной позе: левая рука по шву, правая – возле лба; лицо его сияло радостью и гордостью, когда он тихо повторял:

– О, мой добрый генерал, мой добрый генерал!

Генерал сказал бы непреложную истину, назвав себя последователем школы Анакреона, рабом сластолюбивого сибаритства.

Все его обычаи и обстановка выдавали любовь ко всему комфортабельному, изысканному. Он не мог иначе пить бордоские вина, как в особенных рюмочках, прозрачность которых бросает вызов тонким хрусталям и, лаская взор и губы, не дает измениться ни цвету, ни аромату. Точно так же он пил и кофе: не иначе, как в китайских чашечках или из севрского фарфора.

Дымящийся и пахучий кофе подавался в серебряном вызолоченном кофейнике, которому соответствовала точно такая же сахарница, две тончайшие чашки с золотыми цветами и четыре графинчика с разнообразными тонкими ликерами.

– Ну, – начал генерал, толкая племянника в кресло, – садись ты тут, а я – здесь, и давай пить кофе по примеру философов, утверждавших, что надо было много времени, усовершенствований, гениальных людей и лучей жгучего солнца, чтоб создать эти два напитка – произведения двух противоположных концов света.

Но мысли Петрюса были направлены совсем в другую сторону.

– Милый дядя, – сказал он, – поверьте, что в другую минуту я наслаждался бы этими превосходными ликерами подобно вам, конечно, с меньшим пониманием их достоинства. Но теперь – вы должны понять меня – все мои силы, физические и моральные, сосредоточиваются на одном вопросе, который я прошу позволения возобновить! Что можете вы видеть хорошего в моей любви к дочери маршала Ламот Гудана, которая вас так порадовала?

– Я тебе все это объясню, только дай мне напиться кофе. Помнишь, я тебе говорил перед тем, как сесть за стол, что хорошие яства способствуют изменению воззрений на вещи?.. Ну, так вот, дорогой друг, теперь, когда я пообедал, все представляется мне в розовом свете, и я тебя от души поздравляю. Дай мне напиться кофе, и я поясню тебе мое поздравление.

– Значит, вы тоже находите ее прелестной? – спросил Петрюс, поддаваясь сладкому очарованию, которое овладевает влюбленными незаметно для них самих, когда разговор коснется предмета их любви.

– Нахожу ли я ее прелестной? Черт возьми, это немножко трудно… Я скажу только, что это одна из красивейших женщин Парижа. Припоминая лицо ее, я нахожу в нем сходство с нимфой Овидия… Ты, брат, сильно влюблен! Тем лучше, тем лучше! Я люблю видеть молодость, борющуюся с этой всемогущей силой любви. Я сказал неправду: она не имеет ничего общего с нимфой Овидия: это героиня современного романа в самом глубоком значении этого слова.