Александр Дюма - Могикане Парижа

– Частью для вас, а главным образом для леди Грей.

– Ты от нее?

– Я ходил поблагодарить ее.

– За что? Не за то ли, что братец ее, адмирал, каждый раз, когда меня встречает, поздравляет с морскими подвигами твоего отца-разбойника.

– Нет, дядя, за ее старания продать моего «Кориолана».

– Я думал, что он уже продан.

– Я отказался продать его.

– Неподходящая цена?

– Мне давали вдвое против его стоимости.

– Так почему же ты отказался продавать?

– Потому что покупатель был неподходящий.

– Ты позволяешь себе разбирать, чьи деньги идут к тебе?

– Да, дядя.

– Вот как! Пожалуй, разорить отца – это еще не большое несчастье: добро, скверно нажитое, не должно идти впрок. Но ты пожелаешь содрать кожу и с меня в свой черед?

– Нет, будьте покойны, дядя, – сказал, засмеявшись, Петрюс.

– И кто же был этот покупатель, которого вы нашли неподходящим, господин мудрец?

– Министр внутренних дел.

– Министр внутренних дел хотел купить твою картину?.. И ты отказался?

– Отказался.

– И можно узнать причину этого отказа?

– Ваша оппозиция, дядя.

– Что общего между оппозицией и твоими картинами?

– Мне показалось, что, покупая у племянника картину, они хотели задобрить дядю. Мало ли у нас людей неподкупных в палате и подкупных дома?!

Генерал на минуту задумался, потом на лице его мелькнула довольная улыбка.

– Слушай, Петрюс, – сказал он самым отеческим тоном, – я не хочу, конечно, навязывать тебе моих взглядов, дитя мое, – но каким бы ярым врагом министерства вообще и министерства внутренних дел в особенности я ни был, – я не хочу, чтобы ты отказывался от поощрений, вполне законных, которыми правительство считает себя обязанным награждать по заслугам. Я не разделяю неосновательного мнения тех, которые утверждают, что художник не должен получать ни крестов, ни общественного признания. Министерства принадлежат стране, получают от страны, а не от министра. Министр, правда, заказывает картину, но платит за нее Франция, и если бы все художники думали так, как ты, мне интересно знать, что сталось бы с провинциальными галереями?

– О, дядя, их превратили бы в оранжереи с апельсинами, гранатовыми деревьями, бананами, яблонями, и, поверьте, они стоили бы галерей. К тому же я не первый отказываюсь: в данном случае я только последовал примеру личности более прославленной, чем я.

– Посмотрим, чей это портрет: это, пожалуй, поможет мне терпеливее ждать супа. Прежде всего, кто это знаменитее тебя?

– Абель Гарди.

– Сын члена народного конвента? Что же он сделал?

– Он отказался от креста и четырех изображений Магдалины.

– Сколько тебе лет, Петрюс?

– Двадцать шесть, дядя.

– Так ты моложе своих лет. Слава богу, это несчастье не из неисправимых: состариться можно очень скоро.

– Что вы хотите сказать?

– Чтобы ты был осмотрительнее в оценках и брал все, что дается. Когда ты увлекаешься кем-нибудь, милый, – а это с тобой случается часто, – ты приписываешь ему те прекрасные качества, которыми полон сам. Например, в данное время твоя любовь к Гарди заставила тебя сказать глупость, от которой всякий бы покраснел за тебя, если бы был свидетелем – будь это Франц, мой лакей, или Крупетка, собачонка маркизы, от присутствия которой портится соус.

– Я не понимаю вас, дядя.

– Ты не понимаешь меня? Знай же, что у нас кресты дают тем, кто их просит. Когда тебе захочется его иметь, стоит только обратиться к любовнице директора изящных искусств или к пономарю монастыря Сен-Ашель, и ты его получишь.

– Вы во всем сомневаетесь, дядя.

– Милый друг, тот, кто пережил революцию, Директорию, реставрацию, Ватерлоо, тот имеет право не верить ничему. В мои годы, когда ты увидишь столько правлений, ты так же будешь относиться скептически ко всему, как и я.

– Может быть, к крестам, но к фрескам – нет.

– Вернемся же к ним. Твой друг отказался?

– Отказался.

– Потому что… Есть же причина отказа?

– Конечно. Он ничего не хочет делать правительству, которое запрещает Горасу Верне, нашему известному художнику, выставить картины битв при Монмирайле, Жаммане и Вальми.

– Милый Петрюс, твой друг отказался писать фрески, потому что император России… заказал ему картину, за которую он получит тридцать тысяч франков, тогда как за фрески он получил бы только десять. Видишь, мой милый, тут вовсе не патриотизм играет роль, а любовь к деньгам.

– О, дядя, я хорошо знаю Абеля и готов жизнь за него положить.

– Несмотря на то, что ты сын своего отца, то есть негодяя и морского разбойника, твоя жизнь мне слишком дорога, чтобы я позволил тебе так рисковать ею.

– Вы слишком ожесточены, дядя, поэтому ничему и не верите.

– Ошибаешься. Я верю в твою привязанность – и привязанность твоя уже потому бескорыстна, что я никогда тебе ничего не давал и ничего не дам, пока буду жив, кроме обеда, если ты захочешь его разделить со мной, – а еще я верю в твое будущее, если ты не израсходуешь понапрасну время, свой талант и жизнь. Ты художник уже три года, не носишь ни шляпы, ни средневековой куртки, ни панталон в обтяжку, одним словом, одеваешься, как все… Если при тех средствах, которыми ты обладаешь, ты не захочешь пренебречь советами старика, много видевшего…

– Я люблю вас как второго отца и считаю лучшим другом.

– Я твой старый друг и прошу тебя во имя этого выслушать меня, потому, прежде всего, что нам больше ничего не остается делать.

– Я слушаю вас, дядя.

– Я, хотя и не показываю, но знаю все твои знакомства: знаю твоего друга Жана Робера, знаю твоего друга Людовика, наконец, знаю всех твоих друзей.

– И имеете что-нибудь против них?

– Я? Особенно ничего, но зачем тебе сходиться с поэтами или студентами?

– Потому что я художник, дядя.

– В таком случае, если тебе так необходимо видеть поэтов, попроси представить тебя графу Марселю.

– Но он написал одну только оду…

– Он – пэр Франции!.. Ну, вот еще – Брюффо.

– Этот тоже написал какую-то одну трагедию!

– Он из академии!.. Ты слишком сближаешься с молодежью.

– Дядя, да вы ли это? Вы, обожатель молодежи, который из тщеславия носил белый парик, вы ли обращаетесь ко мне с подобным упреком?!..

– Такие связи ни к чему не приводят: они не послужат ни улучшению положения, ни приобретению славы.

– Так что же, но они дают счастье!

– Да? Ты называешь счастьем курить, сидя в мастерской, сквернейшие сигары или в кафе за чашкой рассуждать об искусстве. Когда имеешь счастье быть сыном морского разбойника, которому нечем кормиться, надо самому поддерживать честь имени, черт возьми! А мы происходим от императоров Константинополя! Да, милый Петрюс, поверьте человеку, знавшему Ришелье и других: женщины и одни женщины составляют нам имя в обществе; имей их, сколько можешь, и сходись, насколько можешь, поближе. Подумай перед каждой новой связью о тех выгодах, которые она тебе может принести: это называется знанием света, умением жить. Положись на мою опытность и в жизни, и в людях. Постарайся прочно основаться во всех министерствах, знай, что говорится во всех посольствах. И ты будешь главой оппозиции в пятьдесят лет, а в шестьдесят у тебя будет шестьдесят тысяч годового дохода. А между делом – жена какого-нибудь банкира, одна или две жены нотариусов, больше не нужно. Ухаживай, ухаживай за женщинами: они главные двигатели мнений, а, в конце концов, общественное мнение – это все.