Александр Дюма - Могикане Парижа

– Господи! – набожно воскликнул монах, испугавшись смертельной бледности лица девушки. – Неужели ты сделаешь раба своего снова вестником смерти?

У Фражолы были в запасе все медикаменты, необходимые в подобных случаях, так как обмороки Кармелиты были очень часты. Она дала ей понюхать спирту и, видя, что это средство недостаточно, потерла ей виски уксусом. Обморок продолжался, и ничто не указывало на то, что Кармелита сможет прийти в себя.

Фражола подошла к столу, она взяла там флакон, которым пользовалась в отчаянных случаях. Это была уксусная кислота, которой она обыкновенно растирала грудь своей подруги, когда обмороки были слишком продолжительны и принимали небезопасный характер.

– Отец мой, – сказала она монаху, – будьте так добры, перейдите в другую комнату.

– Я совсем удалюсь, – сказал Доминик. – Меня самого ждут дома, и я пришел прямо сюда с единственной целью исполнить обязанность, которую считал для себя священной. Позаботьтесь, чтобы она простила мне неловкость, с которой я передал ей слова отца моего друга.

И положив в руку Фражолы талисман, полученный им от графа Пеноеля, значение которого он вкратце объяснил девушке, Доминик оставил комнату.

Растирания произвели свое действие. Кармелита очнулась, открыла глаза и стала искать взором аббата Доминика.

– Где он? – спросила она удивленным тоном. – Неужели я видела его во сне?

– Нет, – сказала Фражола, – он был здесь.

– Доминик, не правда ли?

– Да.

– Куда же он делся?

– Ты потеряла сознание, и он ушел, не желая тебя беспокоить.

– О, как желала бы я его увидеть! – воскликнула Кармелита.

– Ты увидишься с ним только завтра, позже, когда у тебя будет достаточно сил слушать и отвечать.

– О, я сильна, я необыкновенно сильна! – вскричала Кармелита. – Вспомни только, что мне нужно задать ему бездну вопросов: он был с ним в последние минуты. Где он? Где его положили? Не правда ли, Фражола, мы поедем на его могилу?

– Да, моя милая, непременно, будь только спокойна.

– Кажется, он говорил мне, не правда ли, что его отец простил меня, что он меня даже благословил.

– Да, он тебя простил, да, он благословил тебя. Ты видишь, что Господь с тобою.

– О, – прошептала Кармелита, падая снова на диван, – отчего же я не с ним?

И, сложив руки, она стала молиться, но так тихо, что нельзя было разобрать произносимых ею слов.

– Вот это хорошо, – сказала Фражола, – молись, бедняжка, в молитве найдешь ты покой, утешение, силу. Молись, закрой свои прекрасные глаза и постарайся заснуть.

– Не думаю, чтобы я была в состоянии это сделать, – сказала Кармелита, – возьми мои руки.

– Они горят, как в огне.

– Мне кажется, что я не выдержу сейчас лихорадки, Фражола.

Фражола снова опустилась на колени перед Кармелитой и, взяв ее руки в свои, сказала:

– О, милая сестра, где же та сила, которой ты сейчас гордилась? Первое слово сломило тебя, как слабую тростинку, как нежный цветок. Ты не обманула меня, но ты обманываешь сама себя; ты далеко не была так сильна, как предполагала.

– Я приготовилась к страданию и горю, но не к радости, Фражола. Я сумела бы выдержать печаль, – радость сломила меня.

– Бедная подруга!

Кармелита сжала судорожно руки Фражолы.

– Обещал возвратиться, не правда ли?

– Да.

– Когда?

– Скоро, но…

– Что но?

– Чтобы ты ожидала с большим нетерпением его возвращения, он оставил кое-что для тебя…

– Что такое? Для меня? – вскричала Кармелита. – О, дай же скорее!

– Подожди немного, – сказала Фражола, обнимая шею Кармелиты, притягивая ее к себе и целуя.

– Зачем ждать, Фражола?

– Но, – сказала девушка, – потому что…

И она остановилась.

– Потому что…? – повторила Кармелита.

– Потому что это большая радость, и я хочу тебя к ней приготовить.

– Боже мой! Ты меня терзаешь.

– Чтобы потом тебя сильней обрадовать, милая сестра.

– Говори, говори скорей, я этого желаю! Что оставил для меня добрый Доминик?

– Подарок.

– Подарок мне? – спросила Кармелита с удивлением.

– Подарок, присланный тебе графом Пеноелем, драгоценный дар… сокровище!

И Фражола улыбалась улыбкой ангела после каждого слова.

– Фражола, я умоляю тебя, – сказала живо, почти нетерпеливо Кармелита, – отдай мне то, что тебе поручили передать.

– Позволь мне обходиться с тобою, как с ребенком, Кармелита.

Кармелита опустила голову на грудь.

– Делай, как знаешь, – сказала она, – только остерегайся ходить слишком далеко: я не выдержу.

– Ты опять падаешь духом; успокойся – от спокойствия к хладнокровию один только шаг. Пожелай энергично – и ты будешь сильная.

– Теперь смотри, – сказала Кармелита, и она улыбнулась Фражоле. – Хочешь более? Ты права, всегда права! Я положу свою голову к тебе на грудь и так останусь до тех пор, пока ты не велишь мне поднять ее – и тогда только ты отдашь мне подарок графа Пеноеля…

Она сделала над собой усилие и проговорила, улыбаясь:

– Подарок отца Коломбо.

– Хорошо, – сказала Фражола, в свою очередь, тоже улыбаясь, – ты героиня, и я не заставлю тебя долго ждать.

Фражола встала, но на этот раз Кармелита удержала ее.

– Фражола, моя благородная, святая Фражола, – сказала она, – кто выучил тебя лучше всякого медика излечивать раны моего сердца? А жизнь покажется мне прекрасной, пока я буду держать тебя за руку.

– Нечего делать, – сказала Фражола, – надобно наградить дитя за его послушание.

И высвободив тихонько свою руку из руки подруги, она отошла за диван и, взяв из шифоньерки талисман графа, отдала его Кармелите, развернув предварительно бумагу.

– Его мать, – сказала она, повторяя слова графа, – срезала эти волосы с его головы в день его рождения.

– Милосердный Боже! – воскликнула Кармелита, бросаясь к локону с порывом львицы, отыскавшей своих детенышей. – Милосердный Боже! Это волосы моего Коломбо…

И в эту минуту холодное и безжизненное после смерти Коломбо сердце девушки вдруг озарилось лучом неизъяснимой радости и счастья.

Она взяла локон, рассматривала его со всех сторон, покрывала его слезами и поцелуями и потом, поднеся его к губам Фражолы, сказала:

«Ты его также любила, как брата, поцелуй же эти прелестные волосы, о милая моя сестра!..»

Улица По-де-Фер, параллельная улицам Ферон и Кассет, была самая темная из всех улиц Сен-Жерменского предместья в пору, когда происходили события, о которых мы рассказываем. Трава, пробиваясь между камнями мостовой, не тревожимая прохожими, росла себе пышно на приволье. Ее можно было принять за церковный двор или сельское кладбище: до такой степени эта улица навевала своим видом глубокое спокойствие и тихую грусть.