Александр Дюма - Могикане Парижа

В минуту, когда начинается эта глава, Кармелита, все еще бледная, – она сохранила эту бледность до смерти, – все еще слабая, лежала на длинном диване и смотрела печальным взором на молодую особу, которая сидела возле нее на высоком табурете и кончала рассказ какой-то грустной истории.

Это была Фражола.

Читатель, конечно, помнит, что это милое дитя выпросило у Сальватора позволение ничего не скрывать от Кармелиты, на что Сальватор охотно согласился.

Вот что сказала себе Фражола, вдохновленная порывами сердца, которые подняли ее до прозрения:

– Может быть, Кармелита поправится когда-нибудь телом, но душа ее останется навсегда убитой. Говорят, что есть новая наука, называемая гомеопатией, эта наука учит врачевать недуги, выгоняя, так сказать, клин клином. Рассказывая Кармелите историю, может быть, еще более печальную, чем была ее собственная, может статься, я помогу ей. Кармелита, это золотое сердце, эта ангельская душа, способная все понимать и всему сочувствовать, перестанет проливать слезы, когда я скажу ей: «Милая сестра, довольно плакать, полно сокрушаться. Если ты прольешь все твои слезы на твои собственные страдания, что же останется у тебя на долю чужих страданий? Неужели ты думаешь, что ты одна несчастна на земле? Разве тебе не известны такие бесконечно глубокие страдания, что глаза закрываются от головокружения, вызванного одним лишь взглядом на них? И я, которая говорю с тобою, я знавала лица, изборожденные так слезами, как весенние потоки бороздят рыхлую землю. Но я знавала также бодрые души в слабых телах, которые вместо того, чтобы проливать слезы, осушали слезы других, которые не искали смерти, а боролись».

Бедная Фражола, испытавшая столько горя, несмотря на свои восемнадцать лет, рассказала Кармелите о своей собственной жизни, о жизни, исполненной страданий, лишенной покоя и отрады, которая изменилась только в тот день, когда она причалила к тихой гавани улицы Макон и попала под живительное дыхание любви Сальватора.

Кармелита слушала, плакала, содрогалась.

– О, милая сестра, – сказала она в состоянии глубокого волнения, – ты тоже много и жестоко страдала. Обними меня, соединим слезы нашей юности, как мы когда-то делили радости нашего детства.

Тогда Фражола бросилась в объятия своей подруги, и обе девушки, крепко прижавшись друг к другу, слили в долгом поцелуе свои страдания, и ангел-утешитель распростер над их головами белоснежные крылья.

Кармелита, несколько успокоившись, сказала после долгого молчания:

– Ты права, Фражола, поддаваться горю свойственно только слабым душам. Но такое, каку тебя, сердце только очищается и возрождается страданием. Благодарю, моя милая, за полезный урок. С этого часа я последую твоему примеру, и, как ты была спасена любовью от смерти, я хочу войти в жизнь стезею труда. Однажды он сказал мне, что я рождена быть великой артисткой. Я не хочу обмануть его ожиданий: язык моего Коломбо не мог лгать… Я буду великой артисткой, Фражола. Говорят, что порой великие страдания порождают гениев. Великие страдания посетили меня. Благодарение Богу, да будет Его святая воля! Я потребую от искусства таинственных и великих утешений. Не беспокойся же о моей жизни, милая сестра души моей. Я буду думать о тебе и буду сильной, буду думать о нем и буду великой.

– Хорошо, Кармелита! – сказала Фражола. – И будь уверена, что Господь даст тебе славу, если не дал счастья.

В ту самую минуту, когда Фражола произнесла эти слова, раздался в прихожей звонок. Хотя звук его был вовсе не страшным, бледность Кармелиты до такой степени усилилась, что Фражола вскрикнула от ужаса, полагая, что ее подруга упадет в обморок.

– Что с тобой? – спросила она.

– Не знаю, – ответила Кармелита, – но у меня было сейчас странное ощущение.

– Гд е?

– В самом сердце.

– Кармелита…

– Слушай: или я начинаю терять рассудок, или тот, кто позвонил, несет мне известие от Коломбо.

Горничная Кармелиты вошла в комнату.

– Сударыня, не угодно ли вам принять священника, который приехал из Бретани?

– Аббат Доминик! – вскричала Кармелита.

– Да, сударыня, он самый; только он запретил мне называть его по имени, боясь, чтобы оно не произвело на вас тяжелого впечатления.

Лоб Кармелиты покрылся холодным потом. Она судорожно сжала руку Фражолы.

– Итак, – спросила она, – что я тебе говорила?

– Успокойся, Кармелита, – сказала девушка, отирая ей лоб, – успокойся, моя милая сестра. Разве так возрождаются? Ты бледнеешь при одном имени аббата, а между тем, какое лучшее утешение могло быть тебе послано провидением. Оно приводит к тебе твоего старого друга!

– Ты права, Фражола, – согласилась Кармелита, – но посмотри теперь на меня: не правда ли, я сильна?

И повернувшись к своей горничной, она сказала:

– Проси господина Доминика.

Аббат вошел.

Живописец написал бы прекрасную картину, если бы он мог схватить выражение этих трех лиц: священника, стоявшего в дверях с руками, простертыми над девушками, которые обняли друг друга.

– Мир вам, дорогие сестры! – сказал монах, обращаясь к девушкам, но склоняясь более в сторону Кармелиты с тем почтением, какое оказывают вдовам. Девушки, в свою очередь, ответили на поклон: Фражола – встав, Кармелита – наклонив голову, потому что бедняжка была еще так слаба, что не могла держаться на ногах.

Фражола придвинула кресло аббату. Он поблагодарил ее поклоном.

– Дорогая сестра, – сказал он, стоя перед Кармелитой, – я возвращаюсь из долгого и тяжелого путешествия: я приехал из замка Пеноель.

При этих словах щеки Кармелиты покрылись такой бледностью, что Фражола, упав перед нею на колени и сжимая в своих руках руки девушки, сказала:

– Дорогая моя, вспомни, что ты обещала.

– Из замка Пеноель, – шептала Кармелита. – Стало быть, вы видели графа?

– Да, моя сестра.

– О, несчастный, несчастный отец! – вскричала Кармелита, понимая, что и для другого сердца существовала скорбь такая же глубокая, как и ее собственная, а может статься, еще более сильная.

Священник угадал, что происходило в душе девушки и какой страх наполнял в эту минуту ее сердце.

– Граф Пеноель, – сказал он, – достойный и благородный отец. Он сочувствует вам, и я принес вам его благословение.

Кармелита вскрикнула, она собрала все свои силы, поднялась с дивана и, опустившись на колени, очутилась у ног аббата Доминика.

– Ах, отец мой! Отец мой! – повторяла она, утопая в слезах. – Он, значит, не проклял меня…

Она не могла сказать ничего более: ее глаза закрылись, лицо побледнело, как мрамор, руки вытянулись вдоль подушки, она опустила голову на руки, – казалось, с легким вздохом вылетела жизнь из этой слабой оболочки.