Александр Дюма - Могикане Парижа

Так же, как проходил каждый предыдущий: в разговорах о Коломбо, в созерцании неба и необозримого пространства океана, обмениваясь мыслями о тайнах земли и неба. Изображение одного из таких дней опишет их все.

Утром граф приходил к аббату, молча протягивал ему руку, садился на большую дубовую скамью с резной спинкой и показывал своей длинной, бледной рукой на волны, которые поднимались на синей равнине океана.

– Он обыкновенно садился здесь, – шептал бедный отец, постоянно занятый одной и той же мыслью, – и с этого самого места, где я сижу, взор его уходил к горизонту, туда, куда теперь стремится мой. Он лучше понимал величие Бога на виду этого громадного моря, часто брал он глобус, ставил его на подоконник, и, переходя от океана к земле и от земли к небесам, его взор пытался пронзить густую пелену, которую Господь, усеяв бесчисленными звездами, простер между землею и им… Посмотрите, отец мой, – продолжал граф, не оставляя своего места и показывая пальцем инструмент, – вот его небесный глобус. Я вижу еще его блуждающую руку на этих неведомых мирах…

Вот его книги по юриспруденции, медицине, физике, химии, ботанике… Вот его ружье, его карабин, его рапиры… Вот его картонажи [13], его фортепиано, его Вергилий, его Гомер, Дант, Шекспир, его Библия… Потому что Коломбо восхищался всем, что было прекрасно, уважал все великое, где бы ни находил его! Не правда ли, когда осматриваешь эту комнату, так и кажется, что вот-вот он войдет, улыбнется нам, сядет здесь и будет с нами беседовать!

Старик опустил голову на руки и добавил, как бы говоря сам с собою:

– В одну из последних ночей, проведенных им здесь, – то была бурная ночь, – в воздухе была нестерпимая духота. Я не мог дышать в моей комнате, мне было тяжело и грустно, как будто какая-то зловещая птица носилась вокруг моей головы. Заметив свет в его окне, я удивился, что он не спал до трех часов ночи, и отправился к нему. Знаете ли, чем он занимался? Он изучал новый язык – еврейский. Это была необыкновенная организация, высокий оригинальный ум. У других людей есть свои собственные стремления, так сказать, своя специализация в той или другой науке, в том или другом учении. Он же желал все узнать, все изучить, у него была способность все исследовать и все усвоить. Не думайте, что меня ослепляет моя любовь к нему, не отеческая гордость заставляет меня так говорить. Спросите тех, которые его знали, его учителей, его товарищей. Впрочем, вы сами можете это засвидетельствовать, – я все забываю, что он был вашим другом. И когда подумаешь, что несколько фунтов углей, неодушевленного вещества, – разбили этого человека, сотворенного по подобию Божию! Немножко дыма! Неужели это возможно, и не походит ли это на ужасную насмешку?!

Доминик встал, подошел к графу и молча протянул ему руку.

– О чем говорили вы, когда вы были вместе? – спросил несчастный отец.

– О Боге и о вас.

– Обо мне?

– Он вас так глубоко любил.

– Он любил женщину сильнее меня, если его любовь ко мне не воспрепятствовала ему умереть ради этой женщины.

Потом он опять начал говорить сам с собой.

– Да, таков закон экономии Вселенной. Надобно, чтобы молодой человек любил более жену, которая произведет на свет его детей, чем родителей, давших ему жизнь. Господь не сказал ли жене: «Ты оставишь отца и матерь и последуешь за мужем»? Он оставил нас, чтобы следовать за женщиной, и женщина привела его в неизвестную страну, называемую смертью.

– Вы его там встретите, граф.

– Вы думаете, отец мой? – спросил граф, устремив свой проницательный взор на Доминика.

– Я надеюсь, граф! – ответил монах.

– Вы освободили его от тяжкого греха совершенного преступления, не правда ли?

– От всего моего сердца!

– Ваше разрешение заставляет меня страшиться за других отцов. Какая страшная поблажка к самоубийству, если самоубийство может найти прощение!

– О, граф, смерть вашего сына не самоубийство, а скорее мученичество… Тот, кто для спасения своего отечества бросается в пропасть, может ли быть назван самоубийцей? Настанет, граф, день, когда общества, лучше устроенные, в состоянии будут хладнокровно судить общественные и личные преступления. Настанет день, когда уголовный кодекс, творение рук человеческих, будет согласовываться с заветами, идущими от Бога. Человек, которого мы оплакиваем, граф, вы как отец, я как брат, принял смерть в силу такого небесного предопределения, которое шло вразрез с нравами варварского общества. Человек, считавшийся его другом, коварно обманул его! Если бы закон наказывал ложь, честные люди не искали бы выхода в смерти.

– Благодарю вас, отец мой! – сказал граф, – благодарю за доброе слово. Оно дает мне надежду, что я соединюсь с ним в вечности, если и расстался с ним на время.

– Пойдем к нему, – добавил он, вставая со своего места. Печальные собеседники вышли из замка и направились к могиле Коломбо. Монах заметил, что граф избрал это место для того, чтобы постоянно видеть могилу из окна своей комнаты. Открытое окно говорило ему, что граф приветствовал уже могилу сына, прежде чем пришел к Доминику.

Оба сели на утес, где Доминик почерпнул воды для окропления гроба.

Несколько минут прошло в молчании.

– Итак, – сказал граф, как будто он хотел продолжать начатый разговор, – вы твердо верите в будущую жизнь?

Монах отломил ветку старого дуба, сорвал почку, которая казалась совершенно умершей, и, раскрыв ее, показал графу находившийся в середине свежий, молодой росток.

– Да, я понимаю, – сказал граф, – сама смерть носит в себе зародыш жизни. Но в почке вы показываете мне только временную смерть, то есть сон. Дерево, которое живет триста лет, – имеет свой конец, подобно человеку. Зима – это не смерть природы, это только сон.

– Однако, – ответил Доминик, – дерево прозябает, а не живет. Оно не говорит, не думает, у него нет души.

Граф не отвечал.

В комнате Коломбо его рука остановилась на книге и по рассеянности, а может быть, и нарочно он унес ее с собой. Это был том творений великого философа, которого звали Шекспиром. Он открыл его и вначале стал читать тихо, потом громким голосом.

Ему выпал стих короля Лира, и, без сомнения, он нашел в нем печальную, хотя отдаленную и неточную аналогию со скорбью своего собственного сердца. «Тот, чья душа наполнена великой скорбью, почти нечувствителен к легкому страданию. Если кровожадный зверь тебя преследует, ты побежишь от него; но если на твоем бегу ты встретишь бушующее море, то возвратишься назад и встретишь лицом к лицу кровожадного зверя. Когда душа свободна, тело нежно и чувствительно к печали».

И как будто для того, чтобы подкрепить примером только что высказанное, холодный порыв ветра с такой силой вдруг охватил графа и Доминика, будто желал оледенить слова, скользившие с уст графа, и слезы, текущие из глаз монаха.