Александр Дюма - Могикане Парижа

Выкапывание могилы в мягкой почве не представляло больших затруднений, вскоре она достигла пяти или шести футов глубины.

Один из носильщиков имел при себе веревки: их продели под гроб, который затем спустили в могилу.

Нужно было найти святой воды.

Доминик заметил в расселине соседнего утеса резервуар чистой, прозрачной воды. Он подошел к утесу, прочитал над небольшим бассейном священные слова, сломал ветку сосны и сделал из нее кропило, обмакнув ветвь в воду, он подошел к могиле, окропил гроб, сказав:

– Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа я благословляю тебя, брат мой, призывая на тебя прощение и благословение Бога Всепрощающего.

– Аминь! – словно выдохнули присутствующие.

– Господь, который знал твои намерения, один мог удержать руку твою и преклонить твою волю.

Господь не пожелал этого.

Да будет прощение и благословение Его над тобою, брат мой!

– Аминь! – еще раз ответили хором присутствующие.

Монах продолжал:

– Я знал тебя на земле; я могу засвидетельствовать перед этими добрыми людьми, твоими земляками, что ты ничего не сделал дурного, чтобы потерять их любовь. Ты был истым сыном Бретани, соединяя в себе все добродетели, которыми эта достойная мать наделяет детей своих. Ты отличался благородством, силой, великодушием, телесной красотой. Твоя роль в этой юдоли страданий была сыграна, и, несмотря на юный возраст, вся твоя жизнь была жертвой, как твоя смерть – мученичеством. Итак, я благословляю тебя, мой брат, и молю Господа, чтобы и Он ниспослал на тебя свое благословение.

– Аминь! – сказала толпа.

Аббат снова покропил сосновой ветвью и передал ее графу Пеноелю.

Граф, стоя на краю могилы, принял ветвь из рук монаха, бросил вокруг себя взор, полный скорби, гордости и презрения, потом голосом, вначале глухим, но постепенно становившимся звучным, заговорил:

– О, мои доблестные предки! Вы, которые обагрили своей благородной кровью каждую песчинку этих утесов, что сказали бы вы об этом? Стоит ли происходить из племени победителей, стоило ли брать Иерусалим с Готфридом Бульонским, Константинополь с Бодуином, Дамиетту с Людовиком Святым; стоило ли усеивать вашими телами путь, ведущий к Голгофе, чтобы христианские священники отказали вашему последнему потомку в христианском погребении?.. О, мои предки! Подобно тенистому вековому дубу, осенили вы своими добродетелями всю Бретань, – и вот вашему последнему отпрыску отказывают в клочке земли, которую вы защищали! О, мои предки! Не достойно ли великой скорби и глубокой жалости, что этому благородному юноше, моему единственному и возлюбленному сыну, воспрещают вход в его фамильный склеп, в то время, как всепрощающий Господь, менее строгий, чем люди, не откажет, может быть, отворить ему двери рая? О, мои предки! Я к вам обращаюсь! Решите вы, достоин ли этот последний из Пеноелей покоиться рядом с прочими членами нашего семейства? Соберитесь на совет, царственные, светлые тени; в горных просторах, где обитаете вы, назовитесь по именам, начиная от Коломбо Сильного, убитого в равнинах Пуатье в сражении с сарацинами в 732 году, до Коломбо Благородного, который в 1793 году сложил голову на эшафоте и умер, восклицая: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение!» Соберитесь и судите его, так как вы единственные судьи, которых я признаю. Судите того, которому я только что вырыл могилу и чей гроб только что предал земле, орошая его небесной водой, сохраненной Господом в небольшой скалистой трещине! Я не судья ему – я его отец, который ему прощает и благословляет его!.. И сказав эти слова, он еще раз потряс сосновой ветвью, которую хотел передать Гервею, но это уже было выше сил его. Лицо его покрылось смертельной бледностью, голос остановился в горле и потом разразился раздирающим криком. Старик упал на песок, точно дуб, сраженный молнией…

Спустя четверть часа после описанной нами сцены Гервей ввел всех сопровождающих похоронное шествие в зал – огромную круглую комнату, украшенную цветами, где в полумраке поблескивали гербы, латы, знамена и шпаги старых владельцев Пеноеля.

Одного только монаха не доставало. Понятно, что он остался со старым графом не столько для того, чтобы утешить его, сколько с намерением рассказать ему о смерти Коломбо со всеми мельчайшими подробностями, которых тот еще не знал.

Крестьяне разместились вдоль стен. Разговор сначала вели тихими голосами, затем шум стал все более и более нарастать. Наконец самый старший из них, седовласый старец, который насчитывал не менее девяноста лет и который помнил пятерых последних графов Пеноель, начал рассказывать слышанное им от своих предков о том, что эти предки слышали от своих отцов, то есть о подвигах последних десяти графов. За ним вступила в свою очередь старая женщина со своим рассказом: и как старик говорил о доблестях графов, так она восхваляла добродетель графинь.

Так, в ожидании господина, каждый старался воздать торжественно хвалу этому величественному прошлому, насчитывавшему десять веков. И каждый рассказ, как электрическая машина, вызывал искру из сердец, слезы – из глаз присутствовавших. Старый Гервей переходил от одного к другому, пожимал руки гостям и, соединяя вместе различные случаи, рассказывал, в свою очередь, легенды, слышанные им от стариков, и то, чему сам был очевидцем. Но когда дошел он до рассказа о своем молодом господине, начиная с его первого лепета и кончая последним вздохом, – о нежном, светлом детстве, бодрой юности несчастного Коломбо, – со всех концов зала послышались рыдания.

Еще так недавно был он в Пеноеле, еще так недавно его все видели, раскланивались с ним, пожимали ему руку, разговаривали! Правда, всем он показался необыкновенно печальным. Но как далеки были эти добрые люди от мысли, что эта печаль была предвестницей смерти!

Исчезают с лица земли эти древние роды высоких, широкоплечих графов с выгнутыми от постоянной верховой езды ногами, головами, вросшими в плечи от тяжелых шлемов, которые покрывали головы предков. Но одновременно исчезает и порода старых, преданных слуг, которые родятся при деде и умирают, служа внуку. Имея таких слуг, человек, сопровождая в могилу свою супругу, не оставлял сына круглым сиротой на белом свете.

Уважение к покойному старцу переходило в виде сердечной любви к внуку – сироте. Мне часто случалось слышать, как теперешнее поколение глумится над почтительной нежностью старых слуг, над беспредельной преданностью старых служителей, которая, по их убеждению, встречается разве что на театральных подмостках. Разумеется, они отчасти правы: общество, созданное десятью революциями, через которые мы прошли, неспособно быть хранилищем подобных добродетелей. Но, может быть, в этом случае господа не менее виновны в утрате слугами высоких нравственных качеств. Эта верность могла быть названа собачьей верностью: старые господа были строги, но ласкали. Теперь все вежливы, но никто не ласкает: слуге только платят жалованье, и слуга кое-как служит господину.