Александр Дюма - Могикане Парижа

«Граф, такой дворянин, как вы, должен выучиться владеть шпагой!». Но вместо шпаги он стал владеть пером, вместо того, чтобы послать его в политехническую школу, я отправил его в школу правоведения. Не видя возможности сделать из него офицера, так как не было войны, я желал сделать из него гражданина. Война, может быть, пощадила бы его, как пощадила нас, а мир его убил!

– Полноте, не останавливайтесь, мой почтенный господин, только на этих печальных воспоминаниях.

– Печальные воспоминания! Воспоминания, которые говорят мне о моем бедном Коломбо, ты называешь их печальными? Напротив, поговорим о нем. Если я не буду говорить о нем, о ком же мне говорить?.. Если бы я не говорил о нем, молчание изгрызло бы меня, как грызет ржавчина то ружье, которым он когда-то играл.

– В таком случае говорите о нем, мой добрый господин, говорите о нем!

– Итак, помнишь ли ты тот день, когда ему исполнилось двенадцать лет? Оба, серьезные и сосредоточенные, полные веры в будущее, мы вели его по этой сосновой аллее, усыпанной тогда розами, как она усыпана теперь снегом. Это был день его первого причастия. Как он был серьезен и важен, несмотря на свой маленький рост!.. Как теперь, вижу я его… Там, направо, у двадцать четвертого дерева – мы их считали – он споткнулся о камень. Свеча выпала у него из рук и погасла. Он стал плакать, бедное дитя. Кто сказал бы мне тогда, что он споткнется в своей жизни и что потухнет факел его жизни, не достигши и двадцати четырех лет!

– О господин, мой добрый господин, – вскричал Гервей, обливаясь слезами, – вы рвете себе внутренности своими собственными руками!

– Потом ему исполнилось пятнадцать лет, – не слушая его, продолжал граф, который с горьким наслаждением припоминал малейшие подробности из жизни сына. – Однажды я рассказал ему историю Милона Кротонского; я помню его улыбку, когда он слушал историю с разбитой цепью, которая прищемила обе руки страшного атлета. Он ушел от меня, выбрал дерево вдвое толще его самого, это была верба, залез на него, укрепился на дуплистой части ствола и стал с такой силой работать руками и ногами, что рассек дерево на две половины, как яблоко. Я следил за ним и за всеми его движениями, хотя он и не знал этого. Когда я услыхал треск дерева, мне показалось, что кости моего ребенка затрещали… Да, он был силен, как один из наших предков, которого звали Коломбо Сильным. Но к чему вся эта сила, мой добрый Гервей, и что сталось с его сильными ногами и сильными руками? Смерть разбила их. Смерть! Смерть! Мое дитя умерло!..

Но силы, о которой с такой гордостью говорил старый граф и которой он был олицетворенным примером в своей борьбе с горем, – недостало бедному Гервею: он вдруг упал на колени перед своим господином и воскликнул:

– О, Боже мой! Как же караешь ты нечестивых, если добрые люди подвергаются таким страданиям!..

Граф Пеноель посмотрел на своего старого слугу и, открыв ему объятья, сказал торжественно:

– Обними меня, Гервей, – только так могу я отблагодарить тебя за участие в моей скорби.

Гервей поднял голову и, точно ребенок, упал в объятия графа; так стояли они несколько секунд, крепко обнявшись.

– Как неблагодарны дети, мой добрый Гервей! – продолжал граф. – Отец проводит большую и лучшую часть своей жизни, ухаживая за ними и выращивая их, чтобы сделать из них людей; он окружает эту кровь от крови своей и кость от костей своих всевозможною нежностью, как слабое растение; он следит, подобно рачительному садовнику, за успехами развития бутонов, листьев и цветов. Любуясь свежим ароматным цветком детства, он с радостной надеждой мечтает о еще более прекрасной юности… Но вдруг, в одно прекрасное утро, приходит письмо с черной печатью, которое говорит отцу: «Отец, у меня не хватает силы вынести жизнь, которую ты дал мне, – и я умираю». Живи, если ты можешь, после этого!..

– Бог дал нам его, Бог и взял его обратно. Благословим Господа, – сказал старый слуга в религиозном экстазе, который часто проявляется среди простых людей старой Бретани.

– Зачем говоришь ты мне это? – воскликнул старый граф надменно. – Когда ферма твоего отца с винными погребами, с хлебными амбарами, со всеми стойлами и конюшнями, где отдыхал его скот, одним словом, когда отец твой, восьмидесятилетний старец, скопивший это добро за пятьдесят лет, потерял два года тому назад все свое состояние по милости вспыхнувшей соломинки, – неужели ты думаешь, Гервей, что он благословил в ту страшную минуту судьбу? Когда корабль «Марианна», совершив долгое и опасное путешествие в Индию, уже входя в гавань, на виду той самой верфи, где он был построен, разбился о подводный камень и погиб, увлекая за собою вместе со своим грузом восемнадцать матросов и сто двадцать пассажиров, – думаешь ли ты, Гервей, что эти люди, поглощаемые пучиной, благословляли судьбу в минуту своей гибели? Когда шесть недель тому назад во время разлива Луары водой смыты были города, деревни, хижины, думаешь ли ты, Гервей, что люди, стоявшие на крышах своих домов и взывавшие к Богу о пощаде, почувствовав, что дома их рушатся и погребают их в своем падении, – думаешь ли ты, что они благословляли судьбу? Нет, Гервей, нет! Они думали, как они…

– Берегитесь, господин мой, – вскричал Гервей, – вы богохульствуете!

Но прежде чем старый слуга успел выговорить последние слова, граф упал на колени и воскликнул:

– Господи, Господи, прости меня! Я вижу приближение тела моего сына…

И в самом деле в конце сосновой аллеи, откуда виднелся дым из деревни Пеноель, двигалась медленно печальная похоронная процессия, во главе которой шел монах, он держал высоко в руках серебряное распятие.

За ним следовали четыре носильщика с гробом, за гробом шло человек пять-десят мужчин и женщин. Мужчины шли с открытыми головами, женщины в своих темных капюшонах.

Граф произнес краткую молитву и, вставая, сказал твердым голосом:

– Что совершено Господом, совершено мудро. Гервей, пойдем принимать последнего потомка Пеноелей, возвращающегося в замок отцов своих.

И твердым шагом он все еще с непокрытой головой спустился с лестницы и остановился в воротах, ведущих к сосновой аллее.

Когда граф Пеноель в сопровождении своего старого слуги дошел до ворот башни, печальный кортеж успел уже пройти две трети аллеи; уже слышались высокие ноты похоронного псалма, который пел монах и повторяли следовавшие за ним люди.

Услышав первые звуки, Гервей преклонил колени, граф остался стоять. Он тихо повторял похоронный гимн, который, казалось, замирал на губах Гервея.

Когда шествие приблизилось и оказалось в шагах двадцати пяти от замка, Гервей сделал знак носильщикам остановиться. Вслед за носильщиками остановились и крестьяне. Пение смолкло. Монах отделился от толпы и подошел к графу. Граф пытался было сделать несколько шагов к нему навстречу, но не мог сдвинуть ноги с места, на котором стоял.