Александр Дюма - Могикане Парижа

С противоположной стороны, то есть с запада и, следовательно, вдоль дороги из Кимпера, местность, открывающаяся глазам, была довольно монотонной и однообразной, хотя и не лишенной дикого величия в своем однообразии.

Представьте себе волнистую равнину, совершенно пустынную, и на ней длинный ряд сосен, идущих от морского берега вплоть до деревни, скрытой в ущелье, о существовании которой свидетельствовали только столбики серого дыма, поднимавшегося к небесам, подобно голубоватым, растрепанным призракам.

Деревня эта называлась Пеноель, а башня, о которой мы только что говорили, принадлежала ее владельцу, графу Пеноелю.

Общий вид всей местности походил на огромный храм, которому куполом служило само небо, нескончаемая аллея сосен представляла колоннаду, а башня – алтарь. Голубоватый дым, восходящий к небесам, казался фимиамом молитвенных кадил.

Некоторую живописность всей этой картине придавала фигура человека, стоявшего на вершине башни и облокотившегося на балюстраду. Фигура была до такой степени неподвижна, что ее можно было принять за статую, если бы восточный ветер, дувший сильными порывами, не развевал ее длинных седых волос.

Это был прекрасный старик, одетый весь в черное. Повернувшись спиной к морю, он вперил в сосновую аллею внимательный, пристальный взор, который часто затуманивался слезами. Старик отирал глаза платком и потом опять смотрел на аллею. Это, впрочем, было единственное движение, которое он делал.

Одного слова достаточно, чтобы выразить причину слез на глазах старика: этот старик был отцом Коломбо, графом Пеноель.

Дело происходило в середине февраля. Три дня тому назад он получил письмо, которое извещало его о смерти единственного сына.

Отец ожидал его тела.

Вот почему взор его был так неотвязчиво прикован к сосновой аллее, которая вела к деревне Пеноель: по этой сосновой аллее должны были привезти тело Коломбо.

Возле графа догорал разведенный костер.

Вид этой высокой фигуры, неподвижной, печальной и молчаливой, с развевающимися по ветру волосами, напоминал другого старика, Аргоса, который, стоя на вершине террасы Агамемнонова дворца, ждал в продолжение десяти лет условного знака – костра на горе, который должен был известить его о взятии Трои.

На этот раз часовым стоял сам господин, а не слуга. Слуга, впрочем, скоро явился. Это был такой же старик с седой бородой, с длинными волосами под широкой шляпой, в национальной одежде Бретани, только одежда эта была черная, как у его господина. Он принес вязанку сосновых дров, желая, вероятно, оживить потухающий огонь, подошел к старому графу, посмотрел на него и, встав на одно колено, бросил несколько поленьев в костер. Огонь вспыхнул.

Но видя, что господин его остается глух ко всему, что делается вокруг него, и стоит неподвижно, как олицетворение статуи скорби, он заговорил:

– Умоляю вас, мой добрый господин, сойдите хоть на минуту вниз, а я постою здесь за вас. Я развел огонь в вашей комнате и приготовил вам завтрак. Если вам не угодно почивать в вашей постели, если вы решились стоять здесь на холоде день и ночь, то подкрепите, по крайней мере, ваши силы.

Граф не отвечал.

– Ваше сиятельство, – настаивал старый слуга, приближаясь к своему господину, – вот уже двое суток, как вы не знаете ни покоя, ни пищи, не говоря уж о том, что вы не заботитесь о холоде, как будто у нас теперь июнь.

На этот раз граф, по-видимому, заметил присутствие своего старого слуги, потому что обратился к нему.

– Не слышишь ли ты стука экипажа по дороге из Парижа? – спросил он.

– Нет, мой добрый, дорогой господин, я ничего не слышу, – отвечал старый слуга, – я слышу только шум морских волн и вой восточного ветра в старых соснах. Нехорошо стоять так с непокрытой головой на утреннем ветру. Умоляю вас, господин мой, сойдите на некоторое время вниз.

Граф опустил голову на грудь, как будто эта голова склонялась под тяжестью воспоминаний.

– Помнишь ли ты, Гервей, – продолжал он, следя за своими печальными мыслями, – когда он родился и его мать подала мне его, как благословление, посланное свыше на наш дом, ты к тому времени жил уже более пяти лет с нами?

– Да, господин, я все помню! – ответил старый Гервей глухим голосом.

– Однажды, ребенку было тогда три года, он гулял по верхней галерее, откуда мы обыкновенно смотрели на Дикое море, море гневно и страстно волновалось. С мальчиком гуляла его бывшая кормилица, оставшаяся у него в качестве няни. Она повела туда ребенка не для того, чтобы развлечь его, но в надежде увидеть издали лодку своего мужа, который был рыбаком. Графиня, которая искала везде своего сына, поднялась на башню и, увидев, как резкий ветер, предвещавший бурю, развевал белокурые волосы ребенка, сказала:

– Ах, кормилица, ты не обращаешь внимания на ребенка! Малютка может простудиться. Подумай, ему ведь только три года.

Но кормилица, здоровая крестьянка, привыкшая чинить во всякую погоду сети своего мужа на морском берегу, ответила:

– А моему мальчику, которому всего четыре года и который пустился уже в море со своим отцом, потому что я осталась смотреть за вашим сыном, графиня, и потому что у меня нет прислуги присмотреть за ним, – вы думаете, ему не холодно?

И бедняжка стала опять искать глазами на море в туманной дали лодку своего мужа.

Тогда ты обратился к ней и сказал:

– Жанна, как не стыдно тебе сравнивать твоего сына с сыном графини: ты бедная крестьянка, а графиня – барыня!

Но Жанна ответила:

– Верно, Гервей, графиня – большая барыня, а я только бедная крестьянка, но я знаю одно, что Жеми – мой сын, точно так же, как Коломбо – сын графини. Верно, есть разница перед Богом в положении двух детей, но я знаю, что нет никакой разницы в сердцах двух матерей. И ты видишь, Гервей, – продолжал старик, – сын кормилицы умер, и мой сын тоже умер! Ты видишь, что между ними не было разницы, оба были смертны… Графиня была не права, кормилица была справедлива, – смерть их сравняла.

– Мой бедный господин! – шептал Гервей, слушая печальные слова старого графа, которого глубокая скорбь научила смотреть с иной точки зрения на людей.

– Несколько лет спустя, – продолжал бедный отец, связывая в своем уме воспоминания с окружающей местностью, воспоминания когда-то приятные, теперь горестные, – ты помнишь ли? Ему минуло десять лет, ты был с нами, мой добрый Гервей, потому что ты никогда не оставлял нас; ему хотелось иметь ружье, – бедный ребенок, – ты отдал ему свое старое ружье, которое было свидетелем междоусобной войны и приклад которого на полфута был длиннее его самого.

Гервей вздохнул и устремил взгляд на небо.

– Помнишь, как держал он это ружье в своих маленьких руках, прося тебя выучить его владеть им? Но ты не хотел удовлетворить его желание. Ты позволил ему плакать, сердиться, выходить из себя, повторяя одно и то же: