Александр Дюма - Могикане Парижа

– Продолжай, Броканта. Что ты еще говорила ему?

– Я ему говорила, что молодая девушка любит его, что они имели намерение пожениться, но это не осуществилось из-за суммы денег, которую никто никак не ожидал.

– Это ты откуда знаешь?

– Один добрый священник, господин Сальватор… Один священник, седой, который уж, конечно, не лгал… Он говорил среди толпы, окружавшей его: «И если подумаешь, что эта сумма в двенадцать тысяч франков…» Я не знаю наверняка, было ли это десять или двенадцать тысяч…

– Это безразлично!

– «И как подумаешь, – говорил священник, – что эта сумма в двенадцать тысяч франков, которую я привез, была причиною всего несчастья».

– Хорошо, Броканта! А что еще ты потом сказала ему?

– Я еще сказала ему, что мадемуазель Мина была похищена молодым человеком, брюнетом.

– Откуда ты это знаешь?

– Господин Сальватор, пиковый валет вышел на картах, видите ли вы, а пиковый валет…

– Откуда ты знаешь, что молодая девушка была похищена? – повторил Сальватор, топнув ногой.

– Я видела сама.

– Как, ты ее видела?

– Видела так же, как вас теперь вижу, господин Сальватор.

– Где же ты видела ее?

– На площади Мобер. Этой ночью, господин Сальватор, этой ночью… Я только что прошла улицу Голанд и стала переходить Моберскую площадь, как вдруг промчалась мимо меня карета, да так скоро, что можно было подумать, будто лошади взбесились, но вот одно стекло опустилось; я слышу крик: «Ко мне! Помогите! Меня похищают!» – и хорошенькая головка блондинки, вроде херувимчика, высунулась из дверцы кареты. В тот же момент показалась другая голова… голова молодого брюнета, с усами… Он оттащил назад кричавшую и поднял каретное стекло; но та, которую похищали, имела время выбросить письмо.

– Ну, и где это письмо?

– Это то самое, которое я отослала г-ну Жюстену.

– В котором часу это было, Броканта?

– Это было около пяти часов утра, господин Сальватор.

– Хорошо! Это все?

– Да, это все.

– Зачем же ты не рассказала г-ну Жюстену дело просто, как оно произошло?

– Я поддалась искушению, господин Сальватор; я рассчитывала, что он будет рассказывать про то, что произошло с ним, а это доставило бы мне практику.

– Вот, Броканта, получай луидор за высказанную тобой правду, – перебил Сальватор, – но на этот луидор ты купишь ребенку три пары нитяных чулок и одну пару козловых башмаков.

– Я хочу красные башмаки, господин Сальватор, – произнесла Роза.

– Ты выберешь обувь того цвета, какого пожелаешь, дитя.

Затем, обратясь опять к Броканте, он сказал:

– Ты слышала? Если ровно через неделю, ровно в этот час, я найду вас здесь еще, я увожу Розу… Не забудь, Броканта, – прибавил он вполголоса, – что ты своей головой отвечаешь мне за этого ребенка! Если ты уморишь ее от холода на своем чердаке, я тебя уморю холодом, голодом и рядом всевозможных лишений в подвале.

Произнеся эту угрозу, он наклонился к девочке, которая подставила ему свой лоб для поцелуя.

Жан Робер бросил прощальный взгляд на старуху и обоих детей и вышел следом за Сальватором.

– Что это за странная девочка? – спросил он Сальватора, выйдя с ним на улицу.

– А, бог ее знает! – ответил тот и рассказал Жану все, что знал о девочке, т. е. то, что знаем и мы.

Рассказ этот был короток, и, когда они приблизились к Новому мосту, он был окончен.

– Здесь! – произнес Сальватор, облокачиваясь на решетку статуи Генриха IV.

– Зачем же мы остановились?

– О! Мой милый, вы слишком любопытны.

– Однако…

– Как драматическому поэту вам должно быть известно, что умение хранить тайну – это своего рода талант.

Впрочем, они ждали недолго.

По прошествии десяти минут карета, запряженная парою бодрых лошадей, свернула с набережной Ювели ров и остановилась против статуи Генриха IV.

Мужчина, лет около сорока, открыл каретную дверцу и, выглянув изнутри кареты, произнес:

– Торопитесь, господа!

Молодые люди вошли в карету.

– Ты знаешь куда, – произнес тот же мужчина, обратившись к кучеру.

Лошади пустились вскачь и, повернув посередине Нового моста обратно, направились вдоль Школьной на бережной.

Расскажем нашим читателям то, что Сальватор счел лишним рассказывать Жану Роберу.

Расставшись с Жюстеном и Жаном Робером на улице предместья Св. Якова, Сальватор, как мы сказали, направился в полицию.

Он достиг той глухой, безлюдной улицы, которая носит название Иерусалимской и представляет собой тесное, темное и грязное место, куда солнце заглядывает разве украдкой.

Сальватор смело и свободно вступил в ворота пре фектуры, как человек коротко знакомый с этим помещением.

Было семь часов утра. День начал только заниматься.

Сторож остановил его.

– Гей! Господин! – закричал он. – Вы куда идете?. Гей! Господин!

– А что? – сказал Сальватор, оборачиваясь.

– Ах! Извините, господин Сальватор, я было не узнал вас.

– Г-н Жакаль уже в своей конторе? – спросил Сальватор.

– Вернее сказать, что он еще там: он ночевал в конторе.

Сальватор пересек двор, вошел под своды, расположенные против ворот, затем по маленькой лесенке налево, поднялся на два этажа, прошел коридор и спро сил секретаря о г-не Жакале.

– Он сильно занят, – ответил тот.

– Доложите ему, что это Сальватор, комиссионер с улицы Фер.

Секретарь исчез за дверью и почти тотчас же вернулся.

– Через две минуты г-н Жакаль к вашим услугам.

В самом деле минуту спустя дверь распахнулась, и, прежде чем кто-либо показался в ней, послышался голос:

– Ищите женщину! Ей-ей! Ищите женщину! – Затем уж показался человек, голос которого только что послышался.

Попытаемся нарисовать портрет Жакаля. Это был мужчина лет сорока, с чрезмерно длинным туловищем, худощавый, вытянутый, по выражению натуралистов, червеобразный, и при этом – с короткими, крепкими ногами.

Корпус его производил впечатление гибкого, а ноги – проворных.

Голова его, казалось, принадлежала одновременно самым различным плотоядным: волосы, или грива, как угодно, были желто-бурой масти; длинные, торчащие уши, заостренные и покрытые шерстью, походили на уши бобра; глаза отливали вечером желтым, а днем зеленым огнем и походили сразу на глаза рыси и волка; зрачок, вертикально удлиненный, подобно кошачьему зрачку, сокращался и расширялся, в зависимости от силы света или темноты; нос и подбородок были вытянуты у него, как у зайца.

В общем, это была голова лисицы, а туловище – хорька.

Он прищурил глаза и заметил в полумраке коридора того, о ком ему доложили.

– А! Это вы, господин Сальватор! – произнес он, быстро устремляясь навстречу. – Что доставляет удовольствие мне видеть вас так рано?

– Мне сказали, что вы были очень заняты, – ответил Сальватор, видимо, силясь преодолеть отвращение, которое внушал этот полицейский чиновник.