Александр Дюма - Могикане Парижа

Впрочем, этот год, вместо того, чтобы тянуться медлен но, как год разлуки, прошел необыкновенно быстро, в не выразимом счастье Коломбо и в страстном удивлении и постоянных упреках совести со стороны Кармелиты.

Однажды вечером они сидели по обыкновению у Коломбо – это было 25 октября, в годовщину отъезда Камилла, – и Коломбо высказал мнение, основанное на пред полагаемой им честности креола, что теперь, когда ему уже месяц тому назад минуло двадцать пять лет, он непременно вернется, чтобы жениться с согласия или без согласия своего отца.

Кармелита покачала головой с тем выразительным видом, который не раз приводил в отчаяние бретонца, не понимавшего его действительного значения, что его еще более огорчало.

Теперь он решился спросить у молодой девушки объяснения.

– Кармелита, – сказал он, – сегодня год, как наш друг уехал, год, как я уверял вас в скором возвращении его; но вы и тогда так же печально покачали головою, как делаете в эту минуту… Я напрасно старался объяснить себе причину этого безмолвного неодобрения, и теперь, все еще не понимая ее, прошу вас высказать мне ее так же честно и искренно, как я вас спрашиваю…

– Я с вами всегда искренна, Коломбо, – отвечала Кармелита. – У меня нет ни вашей прекрасной доверчивости, ни вашего совершенства… В ту минуту, как Камилл уезжал, я сомневалась в его возвращении; год прошел, и я сомневаюсь более, чем когда-нибудь!

– Но что внушило вам эту обидную уверенность, Кармелита?

– Наша трехмесячная жизнь, в продолжение которой я поняла его, не расспрашивая, узнала его, не давая себе труда изучать его… Можно прожить двадцать лет с другом, и он не узнает вас, но у женщин бывают мгновения, которые открывают все, бывают часы, когда изменяешь себе. Небрежность – неизбежное следствие близких отношений – заставляет нас сбрасывать маску; вот как я узнала настоящий характер Камилла… И во мне осталось одно презрение к нему. Я не отвергаю, что Камилл любит меня в известной степени, но он чув ствует ко мне боязливую дружбу, которую ученик чувствует к своему учителю; я скорее властвую над ним, чем трогаю его, и не любовь его, а одно тщеславие удовлетворяется обладанием мною. Я не отвергаю, что в минуту расставания, потрясенный отъездом, он имел намерение вернуться, и та борьба, которую он ведет за две тысячи лье от нас, в сущности, занимает его; но верьте мне, друг мой, я для Камилла – только цена победы, а не цель искренней привязанности.

Коломбо с грустным изумлением посмотрел на девушку.

– Кармелита, – заговорил он, – вы не любите более Камилла?

– Я его никогда не любила, – отвечала она гордо, как будто бы эти слова оправдывали ее.

– Но, однако… – возразил, запинаясь, молодой человек.

– Но, однако, я была побеждена… Вы это хотите сказать, не правда ли, друг мой? Ну, да, я была побеждена, но не моей слабостью, не силой Камилла, – я была побеждена неизвестным могуществом, таинственной властью. Ему не стоило никаких усилий мое падение; он холодно выжидал случая, и вот в этом-то я и упрекаю его; это-то и заставляет краснеть меня от стыда, гнева и презрения.

– О, замолчите, Кармелита! – сказал Коломбо, за крыв глаза рукою, как будто его закрытые глаза, не давая ему возможности видеть молодую девушку, помешали бы его ушам слышать ее.

– Хотите, чтобы я сказала вам всю правду, Коломбо? – продолжала Кармелита, вступая на скользкий путь.

– О! Нет, нет, я не хочу более ничего слышать! – вскричал бретонец.

– Зачем же вы меня спрашивали? – сказала она почти с угрозой.

– Говорите же!

– Хорошо, вы узнаете всю величину моего страдания, всю глубину моей вины, когда вы будете знать, что я от далась не ему, а призраку моего воображения, мечте моего сердца. Камилл был только уполномоченным не счастья; он только дал свое имя роковой судьбе.

Коломбо взглянул на Кармелиту своими ясными, как свет, глазами.

– Кармелита, – сказал он, – я вас не понимаю.

– О, Коломбо, – возразила она, – это была такая же прекрасная счастливая ночь, как та, когда мы вырыли розан на могиле бедной ла Вальер…

И медленно встав с места, она вышла из флигеля и поднялась к себе, тогда как Коломбо следил за нею глазами, почти ослепленный первым лучом света, который проник в его сердце, и шептал:

– О! Боже мой! Боже мой! Она могла любить меня, потому что не любила Камилла!..

С этого дня отношения молодых людей из простых и дружеских сделались холодными и размеренными.

Кармелита поняла, что она слишком много высказала Коломбо.

А тот боялся, что плохо понял; он верил в возвращение Камилла и держался настороже с Кармелитой, избегал возможности наводить разговор на тот скользкий путь, на котором у молодой девушки почти вырвалось признание.

Мысль, что он все более и более любит Кармелиту, что страсть его увеличивается с каждым днем, пугала Коломбо.

Но что было бы, если бы он был уверен, что Карме лита любит его?

Он тотчас оставил бы Париж и вернулся в Бретань.

Дни, недели, месяцы проходили, а согласие отца Камилла не было получено; от креола постоянно приходи ли письма, полные живейшей нежности, подчас даже жгу чей страсти. Однажды утром получили письмо от его бра та. Камилл опасно захворал.

Кармелита приняла и это известие почти равнодушно. Болезнь продолжалась три месяца. Но зато по выздоровлении Камилл прислал такое горячее, такое страстное письмо, что добрый Коломбо передал его Кармелите со слезами на глазах.

– Вы видите, Кармелита, что я ошибался, – сказал он.

Но, увы! На Кармелиту оно произвело далеко не такое теплое впечатление: она считала все эти страстные выражения за увлечение, вызванное горячкой, и видела в этом послании только призрак солнца, который должен был скоро исчезнуть. Впрочем, ей теперь не было даже надобности знать в точности степень любви Камилла к себе. Если бы он опять захворал горячкой, от которой оправился, Кармелита не сделала бы ни одного шага, чтобы спасти его. Может быть, она не проявила бы хладнокровия палача; но в ней было мужество судьи, вынесшего уже приговор в глубине своего сердца.

Величайшей радостью девушки было бы не получать больше писем от креола, не слышать более о нем, забыть даже его имя.

Она любила Коломбо, и это чувство, которое овладевало ею с каждым днем все сильнее и сильнее, было даже не любовью, а чем-то высшим: это было обожание.

Если бы в то время, когда она смотрела на него украдкой и пожирала его глазами, Коломбо поймал один из ее взглядов, то, как бы скромен и прост он не был, этот взгляд открыл бы ему все.

Когда Коломбо около полуночи шел в свой флигель, Кармелита затворяла или делала вид, что затворяет за ним дверь; потом едва замолкал шум его шагов или терялся на последних ступенях лестницы, она опять отворяла ее, подходила к окну в коридор, глядела, как молодой человек проходил по саду и, пристально устремив глаза на свет, видневшийся в окнах флигеля, наблюдала иногда за ним до рассвета, и почти всегда отходила только тогда, когда свет во флигеле гас.