Александр Дюма - Адская бездна. Бог располагает

Обвиняемые были задержаны в самом разгаре одного из заседаний своего общества. Затевать монархический заговор во время Республики – это ведь не менее серьезно, чем заговор республиканцев против короля. И что же? Республика оказалась куда терпимее, чем монархия. Для этих конспираторов не стали возводить эшафот: один месяц тюрьмы – таков был самый суровый приговор!

За ларошельским процессом тотчас последовал процесс в Сомюре, и до конца 1822 года казни следовали одна за другой, не прекращаясь.

Все эти расправы умножали озлобление и сеяли в умах глубоко запрятанное негодование, которому суждено было послужить запалом взрыва народного гнева в 1830 году. Но до поры до времени робкие были напуганы: движение карбонариев утратило часть своей славы, в немалой степени зависевшей от таинственной мощи и непобедимости, которые ему приписывали. Ведь до того многие члены заговора воображали, будто служат возвышенной и властительной силе, с которой правительство никогда не посмеет бороться, а правосудие обратится в бегство перед ее напором. Когда же они увидели, что суды приговаривают к смерти всех, кто попадется им под руку, в рядах заговорщиков возникла паника – это был чуть ли не полный разгром.

Началась анархия. Внутри движения образовались две партии: одна, во главе с Лафайетом и Дюпоном (из Эра), стояла за республику; другая, руководимая Манюэлем, хотела предоставить народу самому выбрать образ правления. Разлад становился все острее, скоро дошло до взаимных обвинений, и движение карбонариев, вначале спаянное преданностью общему делу, кончило тем, что погрязло в интригах.

С закатом карбонариев кончилась эра тайных обществ. Как ни оплакивай, ни прославляй мучеников, таким способом боровшихся за свободу и лучшее будущее, надо признать, что заговоры становятся анахронизмом во время народного представительства и независимой прессы. Зачем прятаться в подвале или в запертой комнате, чтобы шепотом говорить о своей ненависти к правительству, когда можно заявить об этом громко с трибуны или на газетных страницах? Все это требует ненужных предосторожностей и, что куда печальнее, ведет к кровопролитию.

Сколько было заговоров во времена Консульства, при Империи, в царствование Людовика XVIII? А был ли успешным хотя бы один из них?

Нет, лучший, самый подлинный заговор – это открытое, на глазах у целого света объединение всех идей, всех устремлений и потребностей; это крестовый поход цивилизации против невежества, из прошлого в будущее; короче – это всеобщее избирательное право.

Такой заговор не боится быть раскрытым, ибо он заявляет о себе сам и не опасается разгрома, поскольку борьба здесь ведется от имени всего народа.

И все же в 1829 году приближение событий, которое уже явственно ощущалось, подобно грозе, когда она рокочет на затуманенном горизонте, воодушевило французских карбонариев, внеся некоторое оживление в их деятельность. Заглянем же сейчас за эти кулисы революции – с другой стороны мы еще успеем ее увидеть.

Юлиус и Самуил постучались в двери дома на улице Копо и стали подниматься на четвертый этаж.

На вид ни этот дом, ни лестница не представляли собой ровным счетом ничего подозрительного. Самуил и Юлиус шли просто в гости к приятелю, имевшему обыкновение раз в месяц устраивать пирушку для узкого дружеского круга. Что может быть естественнее?

Войдя в прихожую, они направились к столу, на котором рядом с зажженной свечой лежал листок бумаги, где уже была написана добрая дюжина имен. Самуил начертал: «Самуил Гельб», Юлиус тоже расписался: «Жюль Гермелен». Потом каждый опустил по два франка в специально для этого выдвинутый ящик стола. То был ежемесячный взнос – быть может, просто своего рода складчина. Ведь нетрудно предположить, что друг, который устраивает эти приемы, беден и его приятели хотят, чтобы их развлечения ничего ему не стоили. Что может быть справедливее?

Когда Самуил и Юлиус вошли в соседнюю комнату, там уже собрались человек пятнадцать-шестнадцать. Один из присутствующих, обладатель высокого армейского чина, был столь любезен, что давал кое-какие советы молодому человеку, которому хотелось научиться обращаться с ружьем, причем они позаботились выстелить пол соломенными циновками в три слоя, дабы удары приклада не тревожили сон соседей. Что может быть похвальнее?

Разговор зашел о политике и даже был довольно оживленным; беседующие разделились на две или три группы. Но кто же во Франции не рассуждает о политике, и о чем только французы не беседуют с живостью?

Юлиус, или, вернее, коммивояжер Жюль Гермелен, приблизился к одной из этих компаний и вмешался в разговор.

Войдя в этот кружок, Юлиус, казалось, совершенно переменился, можно было подумать, будто он оставил свою подлинную натуру где-то за дверью. Что-то вроде страстного любопытства осветило его лицо. Было ли это глубочайшее искусство дипломатии, ловкость, доведенная до совершенства? Он бесподобно играл свою роль и о свободе говорил с еще большим жаром, чем самый горячий из его собеседников.

Самуил, и тот в иные минуты спрашивал себя, не в самом ли деле его друг питает подобные мысли, и восхищался правдоподобием его игры, когда казалось, будто принципы, утверждаемые Юлиусом, не шутя берут верх над задуманной ими интригой, или когда его друг с глубокой печалью рассуждал о мелочных амбициях, пятнающих чистоту их общего дела.

«Он так слаб и настолько подвержен колебаниям, – говорил себе Самуил, – что способен поддаться влиянию либеральных идей. Впрочем, его привели сюда праздность, скептицизм, презрение, так что было бы странно, если бы он вышел отсюда переродившимся и более убежденным, чем все прочие. Людям посильнее его случалось испытывать головокружение от идей, в самую сущность которых они пытались заглянуть. Начинаешь с притворства, потом втягиваешься. Актер сам становится своим персонажем. Чтобы безнаказанно играть в либерализм, надобно иметь дух совсем другого закала, чем у него. Что если из него выйдет святой Генетий от демократии?»

Однако Самуил был слишком недоверчивым, слишком закоренелым скептиком, чтобы остановиться на этой мысли.

«Ба! – усмехнулся он. – Я ищу трудностей там, где их нет. Он дипломат, и этим сказано все. Это один из тех людей, которым подделываться к чужим мнениям тем проще, что они не имеют своих».

Впрочем, Самуил был не единственным, кто здесь наблюдал за Юлиусом. Незнакомец, не говоривший ни слова и державшийся в тени, которого Самуил видел здесь впервые, не спускал глаз с мнимого коммивояжера.

Собравшиеся были оживлены и подвижны. Никаких церемоний, ничего похожего на этикет. Они курили, потягивали пунш, спорили, упражнялись с оружием – все вперемежку, что не мешало обмениваться порой двумя-тремя словами, ради которых они и пришли сюда.