Александр Дюма - Адская бездна. Бог располагает

И в общем-то, дружественный, легкий нрав Юлиуса пугал ее меньше, чем суровый и властный характер Самуила.

Что касается последнего, то он, выйдя из комнаты Фредерики, не сразу направился к Юлиусу, но задержался в комнате, соседствующей с его покоями. Прислонившись лбом к оконной раме и постукивая пальцами по стеклу, он невидящими глазами смотрел вниз, во двор, переводил дух и размышлял. Каким бы сильным он ни был, он нуждался в этих мгновениях передышки, чтобы вернуться к исполнению жестокого замысла, к которому он только что приступил и от которого не собирался отказываться.

В этой душе, глубокой и мрачной, радость никогда не задерживалась надолго: она вспыхивала и гасла, подобно молнии. Он еще не успел возвратиться к Юлиусу, а удовольствие, доставленное разговором с Фредерикой, согласие, вырванное у нее, и обещание, которого ему удалось добиться: что она будет принадлежать ему в богатстве, как и в бедности, – все это ощущение торжества уже угасло, уступив место угрюмой язвительности.

«Вот, стало быть, к чему я пришел благодаря всей своей ловкости, хитроумным комбинациям и утомительным трудам, – говорил он себе. – А пришел я к тому, что вынужден не иметь более иной опоры, кроме расчета на человеческие добродетели: я полагаюсь на слово Фредерики и благородство Юлиуса!

Все мои планы основаны на том, что Фредерика, пусть став богачкой и графиней, освободившись от всего, что удерживало ее в моей власти, вспомнит о клятве, которую она мне дала, когда жила в бедности и подчинении, что графиня вспомнит о незаконнорожденном, миллионерша – о бедняке! Все мое будущее, все мои расчеты, все величие и прочность моего положения покоются на этом зыбучем песке: на верности женщины.

Что до Юлиуса и его обещаний обращаться с Фредерикой как с дочерью и никак иначе, то я все устрою так, что у него не будет времени поддаться слабости. Он сам этого захотел, тем хуже для него! Я не мог принять иное решение. Отцы умирают прежде своих детей. Это закон природы. Он умрет раньше Фредерики, умрет в день своей свадьбы. Так тому и быть.

Все к лучшему. После кончины Юлиуса я увезу Фредерику в Менильмонтан. Я ее опекун. Самое меньшее, что сможет сделать Юлиус, – это назначить меня своим душеприказчиком. Я буду держать Фредерику вдали от Лотарио.

А политические события в это время будут идти своим чередом. Министерство Полиньяка – вот вызов, на который Франция ответит революцией. Вероятнее всего, что возмущение великого народа вырвется из-под власти тех, кто воображает, будто сможет им руководить. Революция будет развиваться помимо их воли и накроет их своим бурлящим потоком. Я стану могущественным, богатым, стану тем, кем хочу быть: я обуздаю этот хаос, и следствием этого будет разрушение старого мира и рождение нового. Я удержу Фредерику подле себя властью изумления и восхищения. Что будет значить желторотый Лотарио рядом с Наполеоном от народовластия!

Будущее принадлежит мне. Все будут любить меня, любить и благословлять.

И первым из них будет Юлиус собственной персоной. Хе-хе, а ведь верно! Пусть благодарит меня, что умрет в полнейшем блаженстве, это он-то, прозябавший в апатии и пресыщенности!..

Однако поспешим завершить наш замысел, а то как бы Лотарио не вернулся слишком рано и не начал вставлять нам палки в колеса».

И он вошел в спальню Юлиуса.

В один из сентябрьских вечеров 1829 года, когда солнце только что скрылось за холмами, окружавшими Эбербахский замок, у решетки ворот остановился экипаж.

Привратник, вышедший на зов возницы, едва увидев, кто сидит в карете, торопливо бросился открывать. Экипаж въехал во двор и приблизился к самому крыльцу.

Из экипажа вышел Лотарио.

Племянник графа фон Эбербаха ехал из Вены и завернул сюда по дороге в Париж.

Слуги сбежались с какой-то неприятной поспешностью.

– А что, господин Лотарио изволили приехать на несколько дней? – спросил самый нахальный из этой толпы.

– Возможно, – отвечал Лотарио, погруженный в свои мысли.

На физиономиях лакеев появилось кислое выражение. Постоянно находясь в замке одни, они привыкли смотреть на него как на свою собственность, и Лотарио, появившись здесь, произвел на них впечатление чужака, вторгшегося в их владения.

Экипаж откатили в каретный сарай, и Лотарио вошел в замок.

– Стало быть, если господину угодно лечь, – осведомился тот же лакей, что уже говорил с ним раньше, – надо бы, что ли, постель приготовить?

– По-видимому, так, – сказал Лотарио.

– Господин ужинать будет? – снова спросил лакей.

– Нет, я не голоден, поужинал в дороге.

Слуга удалился, удовлетворенный этой уступкой.

Пять минут спустя он возвратился, чтобы сообщить Лотарио, что его комната готова. Слуги торопились как могли, желая поскорее избавиться от этого непрошеного гостя, имевшего дерзость заявиться к ним.

Лотарио был не в том настроении, чтобы заметить, какой прием ему здесь оказали. Его ум занимали иные предметы, нежели расположение к нему лакеев.

Он лег в надежде уснуть, забыться. Но то ли дорожная тряска слишком взбудоражила ему кровь, то ли забота, что он носил в сердце, не хотела дать ему и часа передышки, а только он не смог сомкнуть глаз. Вся ночь прошла в тоскливом и утомительном беспокойстве, изматывающем в тысячу раз больше, чем бодрствование. Однако ближе к рассвету физическая усталость превозмогла возбуждение, и он забылся тем тяжелым сном, какой обыкновенно следует за ночью, отданной нервическому бдению.

Когда он открыл глаза, солнце уже давно сияло на небе. Он звонком вызвал лакея, оделся и вышел из комнаты.

Прежде чем сойти вниз, он заглянул в маленькую гостиную, которую некогда занимала Христиана.

У него была привычка каждый раз, когда он посещал этот замок, всякий день заходить сюда, чтобы преклонить колена и помолиться в этом дорогом его сердцу месте, все еще полном воспоминаний о той, что заменила ему мать.

Он толкнул дверь и вошел.

Внезапно у него вырвался крик.

В гостиной висел портрет его матери. Христиана всегда благоговейно хранила память об усопшей сестре. Сколько раз когда-то, в доме пастора в Ландеке, когда Лотарио был совсем ребенком, Христиана подводила его к этому портрету, чтобы он знал лицо своей матери, чтобы бедная умершая жила хотя бы в сердце своего сына.

Так вот, на этом материнском портрете он, потрясенный, узнал черты Фредерики.

Тот же чистый, до прозрачности ясный взгляд, те же светлые волосы. Мать Лотарио была изображена здесь в том же возрасте, в каком была сейчас Фредерика. Лотарио стоял, не в силах оторвать взгляд от полотна, сочетавшего в себе все то, что внушало глубочайшую нежность его сердцу. Сыновняя почтительность и страстная любовь…