Александр Дюма - Адская бездна. Бог располагает

Молодой граф фон Хаймбург, сидевший в ложе напротив вашей, не считая нужным обращать внимание на этот приказ, бросил танцовщице большой букет.

На другой день вы тяжело ранили его на поединке.

На следующем представлении никто уже Розамунде букетов не бросал, но публика, понимая, что за вашими преследованиями кроется любовь и что, стало быть, можно вам досадить чрезмерно усердным повиновением, жестоко освистала танцовщицу.

Розамунда вернулась в свою уборную и послала сказать вам, что она вас ждет.

На следующий день в театре вы дали знак бросать букеты, и на нее посыпался целый дождь цветов.

Я присутствовала при всем этом приключении. Но такая любовь могла быть не более чем прихотью. Я не отчаивалась.

Вы тем более не унывали и во все продолжение скандала не прекращали весьма настойчиво ухаживать за герцогиней фон Розенталь.

Герцогиня слыла властной, надменной недотрогой. Долго ждать, пока ее стойкость ослабеет, было не в вашем характере. К тому же после недавних скандалов в театре она имела, по меньшей мере, один неопровержимый предлог для отпора вам. Однажды ночью вы вскарабкались на ее балкон, разбили окно и проникли в спальню герцогини силой, как вор, чтобы уйти оттуда лишь утром как победитель.

Но и эта любовь могла быть не более чем тщеславной прихотью. Я все еще ждала.

В те времена у Каринтийских ворот была лавка, где, по немецкому обычаю, продавались кофе и пирожки. Эту лавку держала совсем молодая женщина, едва достигшая двадцати лет, оставшаяся вдовой с белокурой дочкой месяцев пятнадцати-шестнадцати. Лавочница была обворожительна. Она звалась Бертой, и ее, в отличие от королевы из легенды, прозвали «Берта Маленькая ножка».

Все говорили о ее красоте, но никто – о ее кокетстве. Она была одновременно очень приветлива и полна достоинства, смешлива и серьезна.

Заметив ее, вы уже с первого же дня решили, что она будет принадлежать вам.

Но это была не актриса и не герцогиня, она показала вам свою малышку и сказала: «Вот моя любовь!» Молодой, знатный, богатый и могущественный, вы ничего не могли с ней поделать.

Ваше желание, распаленное ее сопротивлением, вскоре обрело все свойства подлинной страсти. Вы не отходили от Каринтийских ворот. Можно быть из народа и иметь твердое намерение жить честно, однако и самую чистую женщину трогает столь упорное постоянство. Время шло, и Берта стала поглядывать на вас уже не так равнодушно.

Вы были не только знатны и богаты, но вдобавок красивы, и она, забывая о родовитом сеньоре, заглядывалась на молодого мужчину.

Однако гордость спасала ее. Слухи о ваших похождениях достигли ее ушей, а она не желала быть третьей в вашем сердце. Когда вы заговаривали с ней о любви, она спрашивала с меланхолической улыбкой, уж не принимаете ли вы ее за герцогиню Розенталь или танцовщицу Розамунду.

Тогда вы задумали вот какую проделку: в день публичных торжеств назначили герцогине и танцовщице свидание в лавке у Каринтийских ворот. И та и другая, уступив вашей прихоти, явились.

Там на глазах у толпы праздных, любопытных зевак вы представили Берту госпоже Розенталь и госпоже Розамунде, объявив им, что это единственная женщина, которую вы любите, и любить других вы более не хотите.

С этого дня Берта стала вашей.

Если вы, человек из достойного семейства, с головой, склонной к прихотливым фантазиям, но, по сути, благородным сердцем, дошли до того, чтобы публично оскорбить двух женщин, виновных перед вами лишь в том, что они были вашими любовницами, это должно было означать, что Берта увлекла вас всерьез и овладела всеми вашими помыслами.

Какое-то время я еще пыталась строить иллюзии. Но начиная с того дня толки о вас затихли, в театрах и гостиных вы более не появлялись, и ни в каких скандальных историях ваше имя не гремело. Сомнений больше не оставалось: вы полюбили Берту.

После месяца тщетного ожидания я покинула Вену.

Ну как, вы убедились, что мне известно ваше прошлое? Признаете, что я знакома с вами давно?

– Я верю вам, сударыня, – смущенно пробормотал граф фон Эбербах. – Но то, что вы мне рассказали, не доказательство. Вы напоминаете мне о причудливых выходках, происходивших на глазах у всей Вены, о которых вы, строго говоря, вполне могли узнать из болтовни досужих бездельников или из газетных памфлетов.

– Да, – согласилась Олимпия. – Но вот вам то, чего я не могла вычитать ни из какой газеты и никто в Вене об этом не знал. В ту пору у вас был на службе доверенный слуга по имени Фриц. Так вот, это случилось трижды, в те вечера, когда вы впервые были у Розамунды, у госпожи фон Розенталь и у Берты: Фриц приносил вам запечатанную записку, в которой все три раза повторялись одни и те же слова.

– Это правда, – проговорил Юлиус. Он был сражен.

– Хотите, я скажу вам, что это была за фраза?

– Говорите.

– В каждой из тех записок были только четыре слова: «Юлиус, Вы забываете Христиану».

– Так это вы мне писали? – спросил Юлиус.

– Да. Я привлекла вашего лакея на свою сторону.

– Но если это были вы, сударыня, – воскликнул граф фон Эбербах, – и если вы, как вы утверждаете, любили меня, для чего вы пытались воскресить во мне память умершей – память, быть может, куда более живую, чем вы думаете? Сударыня, сударыня, какой смысл был для вас избавляться от соперниц-однодневок, будя воспоминание о самой опасной из соперниц – той, что была прежде всех?

Олимпия не ответила.

– Я покинула Вену, – продолжала она, – и вернулась в Венецию. Я предпочитала потерять вас раз и навсегда, чем делить с другими. Я любила вас не из каприза или тщеславия, то была любовь святая и глубокая, любовь чистая и ревнивая, которой вы были нужны целиком, как и я сама всецело предалась бы вам.

Но вы принадлежали стольким женщинам, что уже стали ничьим, а если и были связаны с кем-то всерьез, то разве только с Бертой. Итак, я уехала и постаралась вас забыть. Нас разделило всего лишь пространство, но этого мне было мало. Я попыталась отгородиться от вас бесконечностью: искусством.

До тех пор я не искала в искусстве ничего, кроме честной и независимой жизни.

Я пела, чтобы было на что купить кусок хлеба и одежду, чтобы не платить за это той цены, которой заставляют расплачиваться бедных девушек. Кусок хлеба и сверх того рукоплескания – это все, чем был для меня театр. Но начиная с того дня я стала искать в нем иного.

Я вложила в него мою жизнь, всю душу и сердце. Всю страсть, которой вы не пожелали, я отдала музыке, великим метрам и великим творениям.

В первые месяцы это не приносило мне достаточного удовлетворения. Но мало-помалу идеал прекрасного овладел мною и создал для меня иной мир, помимо реальности и превыше ее. Я не забыла вас, но теперь это было то кроткое, меланхолическое чувство, что мы питаем к памяти дорогого существа.