Александр Дюма - Адская бездна. Бог располагает

– Господин Самуил! – оборвала Христиана с достоинством.

– Прошу прощения, сударыня, – возразил Самуил, – я не хотел вас оскорбить. Никак не могу привыкнуть, что истина, будучи высказана вслух, может восприниматься как обида. И однако, если исходить из расхожих понятий, с моей стороны было бы… – как это говорится? – неуместно, если бы, пытаясь проникнуть в ваши помыслы, я рискнул предположить, что во время этого представления вы были поражены искренностью и силой страсти, переполнявшей меня…

– Не вижу, что могло бы помешать мне признаться в этом, – сказала Христиана.

– А если бы, – продолжал Самуил, – я в таком случае осмелился предположить, что вы могли бы мысленно сравнить этот жар, эту мощь порыва с мягкими, бледными чувствами Юлиуса…

Христиана снова прервала его.

– Господин Самуил, – твердо произнесла она, – во всем мире я люблю только моего мужа и ребенка. Моя Душа всецело принадлежит им. Их нежность – вот все, что нужно для утоления потребностей моего сердца. Это его богатство, а кто достаточно богат, никогда не завидует и не стремится завладеть богатствами других.

– О добродетель, неколебимая, как скала! – язвительно вскричал Самуил. – Подобная твердость, сударыня, быть может, и почтенна, но неуклюжа и опасна. Будь в вас поменьше жесткости и тщеславия, а гибкости и тонкости побольше, кто знает, возможно, вы бы и смягчили мое сердце, в сущности более уязвимое, чем кажется? Отчего было не попробовать хотя бы обмануть меня? Увы!

Христиана осознала свою тактическую ошибку: в поединке с таким грозным противником ее и в самом деле не следовало допускать.

– Теперь моя очередь, – проговорила она, – повторить ваши слова, сударь: я не хотела вас оскорбить.

– Оставим это, – холодно отозвался Самуил. – Сейчас, сударыня, нам пора проститься. Я положил себе предстать перед вами не раньше чем вы сами звоном колокольчика призовете к себе вашего покорнейшего слугу. Не беспокойтесь: я, знаете ли, никогда не забываю ни одного из своих обещаний.

– Как? Ни одного? – прошептала Христиана.

– Ни одного, сударыня! – повторил он, и угроза вновь зазвучала в его голосе. – Во всем, что касается обещаний и клятв, я имею такое несчастье или, если угодно, порок, как беспощадная память. Гретхен, надо полагать, кое-что рассказала вам об этом?

– Гретхен! – содрогнувшись, вскричала Христиана. – О сударь, как вы осмеливаетесь произнести это имя?

– Все, что было мною сделано, сударыня, я совершил исключительно из-за вас.

– Из-за меня?! Ах, сударь, не делайте из меня соучастницу, пусть даже невольную! В таком гнусном злодействе…

– Да, из-за вас, сударыня! – настаивал Самуил. – Чтобы доказать вам, что, когда я люблю и желаю, я иду до конца. То есть до преступления.

Но тут, к счастью для Христианы, охваченной смятением и ужасом, к ним возвратился Юлиус.

– Я поздравил с успехом твоих актеров и наших товарищей, – сказал он приятелю. – Теперь я весь в твоем распоряжении. До завтра, Самуил.

– Завтра, Юлиус, нас, вероятно, уже здесь не будет.

– Как? Вы возвращаетесь в Гейдельберг? – удивился Юлиус.

– Возможно.

– Надеюсь, ты не собираешься исполнить профессорские требования?

– О, разумеется, нет! Они сами примут наши условия.

– В добрый час, – вздохнул Юлиус. – Ну да все равно! Я постараюсь успеть сюда до вашего ухода, так что пока расстаюсь с тобой лишь до завтра.

– Прощайте, сударь, – сказала Христиана Самуилу.

И Самуил ответил:

– До свидания, сударыня.

Как вскоре оказалось, предположения Самуила не были излишне самонадеянными. На следующий день посланцы академического совета вернулись в сопровождении портного, башмачника и колбасника, тех самых, что избили достопочтенного Трихтера. Все требования студентов были выполнены, в том числе и денежная контрибуция. Три торговца принесли подобающие извинения от своего лица и от имени всех бюргеров.

Трихтер был полон достоинства. С суровым видом он принял из рук своего портного погашенный счет, выслушал покаянную речь трех своих противников, а когда они кончили, ласково ответил:

– Вы канальи, но, так и быть, я вас прощаю.

Студенты не без сожаления покидали этот чудесный лес, где они провели такие счастливые дни. Позавтракав, они тотчас двинулись в путь и к ночи добрались до Гейдельберга.

Город был празднично освещен. Торговцы, стоя у дверей своих лавок, махали беретами и оглушительно кричали приветственное «Виват!», хоть и бранили про себя этих скверных мальчишек-студентов, которым вечно приходится уступать. Гейдельберг в ту ночь выглядел одновременно униженным и ликующим, подобно городу, взятому приступом после долгой осады и голода. Ведь с победой приходит не только позор порабощения, но и конец вынужденного поста.

Прошло два месяца. Осень уже накинула на леса и поля свой золотистый плащ, и толстый ковер опавших листьев, Устилая дорогу, глушил стук колес почтовой кареты, в которой пасмурным октябрьским днем барон фон Гермелинфельд ехал из Франкфурта в Эбербах. Если бы не щелканье кучерского кнута и звон бубенцов, движение экипажа было бы беззвучным, словно полет ласточки.

Барон, озабоченный и угрюмый, опершись подбородком на руку и откинувшись назад, затуманенным взором смотрел на деревья и кусты, пробегающие за окошком. Вдруг он увидел на вершине скалистого холма человеческую фигуру, которая стрелой кинулась наперерез его карете, спустившись, а вернее, скатившись вниз и чудом не попав под копыта коней или колеса экипажа с криком:

– Остановитесь! Стойте!

Несмотря на разительную перемену в ее облике и несколько безумный вид, барон узнал Гретхен. Он приказал кучеру остановиться.

– Да что это с тобой, Гретхен? – спросил он в тревоге. – Неужели в замке случилось какое-то несчастье?

– Нет, – отвечала Гретхен со странным выражением, – Господь пока еще не оставил их. Но и Самуил тоже не оставил их. Вы приехали в самое время. Вот только будете ли вы так же сильны в добре, как тот, другой, во зле? Но все равно! Мой долг вас предупредить, пусть даже я со стыда сгорю. Как только я увидела вас оттуда, сверху, тотчас и побежала к вам, потому что демон не смог до конца истребить во мне добрые чувства. Они-то мне и велят поговорить с вами.

– Позже, дитя мое, – мягко отвечал барон фон Гермелинфельд. – Важное и печальное событие, которое привело меня в Эбербах, не позволяет мне терять ни минуты. Пока скажи мне, Гретхен, только одно: как ты думаешь, я сейчас застану сына у себя?

– У себя? Что вы разумеете под этими словами? – вздохнула Гретхен. – Или вы думаете, что он в своем доме хозяин? Нет, ни он, ни его жена, они больше не владельцы замка. Впрочем, это, верно, она позвала вас сюда?.. Скажите, ведь правда, она просила вас приехать?