Редьярд Киплинг - Масонская проза

Кид кивнул.

– И тогда дядя Джон что-то начал мне говорить про то, что, мол, увидится с мамой и всеми остальными через пару дней, и не хочу ли я им что-нибудь передать. И тут уж кто меня за язык тянул, не знаю, но я его попросил передать тете Армин, что уж вот не ожидал я ее встретить в наших краях. И еще засмеялся. Это я тогда в последний раз в жизни засмеялся. «Ага, а ты, значит, ее видел тогда?» – он мне говорит как ни в чем не бывало. И я ему сразу рассказал и про тень, и про тряпки, и про то, как принял их за тетю. «Очень похоже на то», – он мне отвечает и только грязь со штанов дальше счищает. А мы между тем уже подошли к повороту, где была старая баррикада и вход во Французский квартал за ней – это пока его не разбомбили, сэр. Ну он на нее залезает, и пошел себе дальше. Я говорю: «Нет уж, спасибо, я там сегодня уже был». А он даже не слушает. Он куда-то руки сунул, а как выпрямился, вынимает – а в каждой руке по угольной жаровне, полной.

«Давай, Клем, – говорит (а он очень редко называл меня по имени). – Не бойся. Это маленькая траншея, и если гансы снова начнут, они на нее боезапас тратить не станут».

«Это кто тут боится?» – спрашиваю.

«Ну я, например, – он отвечает. – Не хочу себе в последний момент портить отпуск». Тут он обернулся и произнес тот кусок из чина отпевания.

Кид зачем-то повторил эти слова медленно и торжественно:

– «Когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают?»

– Именно так, – подхватил Стренджвик. – И вот мы пошли вместе по Французскому кварталу, все вокруг стихло, и только под ногами скрипело. И я помню, что думал…

Он заморгал.

– Не думай! Говори, что было! – приказал Кид.

– Ой, простите. Он шел и шел с жаровнями в руках и напевал этот гимн. Прямо в Мясницкий переулок. И не доходя до старой перевязочной, он остановился, поставил жаровни и спросил: «Так где, говоришь, она стояла? У меня-то глаза уже не те, что были…».

«Да дома, я думаю, она стояла, – говорю. – Пошли отсюда, холод смертный, да и я-то не в отпуску…»

«А зато я в отпуску, – он мне отвечает, – и я…». И тут – вы мне не поверите, – я перестал его голос узнавать, он изменился, и главное, он так шею вытянул и говорит: «Белла! – говорит. – Белла! Слава Богу!». Все так и было. И тут я увидел – честное слово, увидел, – тетю Армин. Она собственной персоной стояла у двери старой перевязочной, как и тогда, в первый раз, когда мне показалось, что я ее видел. Он на нее смотрел, а она – на него. Я это все увидел, и у меня в душе все словно перевернулось, потому что все, во что я тогда верил, полетело кувырком. Мне буквально не за что стало ухватиться, понимаете? А он смотрел на нее, как на живую, ну, как люди друг на друга смотрят, и она так же смотрела на него. И потом он говорит: «Надо же, Белла, мы с тобой за все эти годы только второй раз остались наедине». И тут я вижу, она протягивает к нему руки на этом жутком морозе. А ей под пятьдесят, и она моя родная тетя! Можете меня завтра сами сдать в психушку, но я сам, своими глазами все это видел, я видел, что он с ней говорил, а она ему отвечала. Он потянулся снять винтовку с плеча, потом отдернул руку: «Нет, Белла! – говорит. – Не искушай меня! У нас впереди Вечность. Пара часов погоды не сделают». Потом он берет свои жаровни и идет в перевязочную. На меня он больше и не поглядел. Полил их бензином, чиркнул спичкой, зажег и пошел внутрь. А тетя Армин так и стояла с протянутыми к нему руками все это время – и она так смотрела!.. Я и подумать не мог, что такое бывает или вообще может быть. А потом он выглянул из блиндажа и крикнул: «Заходи, дорогая!». И она пригнулась и в блиндаж пошла, а на лице все то же выражение… И он закрыл дверь изнутри и, я слышал, еще ее заклинил. Я это все видел и слышал своими собственными глазами и ушами, и да поможет мне Бог!

Он повторил эту клятву несколько раз, и после продолжительной паузы Кид спросил, что он может вспомнить следующим.

– У меня все смешалось в голове тогда… По-моему, я дальше побежал по делам, – мне так говорили, по крайней мере, но я был весь… я чувствовал… весь в себе, в общем, ну не знаю, знакомо ли вам такое чувство. Я как бы отсутствовал все время. А наутро меня разбудили, потому что он не явился к поезду. А кто-то видел, что он со мной идет. До обеда меня уже все, кто только мог, успели обо всем допросить и расспросить. И я тогда вызвался заменить Дирлава, у которого палец на ноге заболел, чтобы отнести пакет на передовую, потому что мне надо было все время что-то делать, понимаете? Потому что мне не за что было ухватиться. А уже там, на передовой, Грант мне и сказал, что дядю Джона нашли за заклиненной дверью, еще и заваленной мешками с песком. Я от него такого не ждал. Мне и того хватило, что он начал дверь заколачивать… прямо как папин гроб…

– Мне никто не докладывал, что дверь была заклинена, – вставил Кид.

– Ну так а зачем чернить память о покойнике, сэр?

– А самого Гранта что привело в Мясницкий переулок?

– Да он заприметил, что дядя Джон таскает уголь помаленьку уж целую неделю и складывает за старой баррикадой. И когда поднялся шум и объявили розыск, он туда прямо и пошел, а как в дверь перевязочной толкнулся и понял, что заперто, так сразу все остальное тоже понял. Он мне рассказал потом, что мешки сам пораскидал, а потом руку в щель просунул и клинья сдвинул, чтобы дверь открыть, пока никто другой не видел. Это все ему с рук сошло. Вы и сами тогда сказали, сэр, что дверь, наверное, от ветра распахнулась.

– И Грант, выходит, знал, что задумал Годсо? – выпалил Кид.

– Грант знал, что Годсо решился это сделать и что если уж он решил – то он сделает, и ничто на Земле его не остановит. Он мне так и сказал.

– А что потом?

– А потом я так и служил, наверное, пока в штабе мне не передали телеграмму от мамы, что тетя Армин умерла.

– Когда умерла тетя?

– Утром двадцать первого. Утром двадцать первого! Все сходится, видите? Каждый раз, как начинаю про это думать, вспоминаю, что это как раз то самое, о чем вы нам лекции читали в Аррасе, пока нас держали там на переформировании в казармах, обо всех этих ангелах Монса и тому подобных штуках. Но эта телеграмма снова мне все перевернула.

– О, галлюцинации! Как же, помню. И их перевернула телеграмма, да?

– Да! Разве вы не понимаете? – он приподнялся на кушетке. – У меня, черт его совсем раздери, вообще ни-че-го не осталось, ничего нету, на что опереться, ни тогда, ни до сих пор! Если мертвые воскресают, – а я это видел, – то почему? Почему это все происходит? Разве не понимаете? – Он уже вскочил на ноги и угловато жестикулировал. – Я же видел ее! – снова и снова повторял он. – Я видел и его, и ее. А она умерла еще утром, а он убил себя прямо у меня на глазах, чтобы с ней вместе уйти в Вечность, а она к нему протягивала руки! Я хочу знать, кто я и где я! «Для чего мы ежечасно подвергаемся бедствиям?»