Редьярд Киплинг - Масонская проза

– Да, – сказал Пол. – Это и есть вечное таинство личности. За исключением Бога. «Нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто пред очами Его». Кое-кому удается, однако, скрывать свою личность очень просто: они как выключатель поворачивают туда-сюда. Ой, прости, перебил. Продолжай.

– Ничего-ничего, – ответил Бевин. – Я понял, что ты имеешь в виду. Я до призыва тоже думал, что неплохо изучил человеческую природу.

– А кем ты работал до того? – спросил Ортон.

– О, я был первый парень на деревне. Вратарь в местной футбольной команде, секретарь сельского крикетного клуба, и стрелкового тоже. И еще – Господи! – актер театрального кружка. Мой отец был в нашей деревне аптекарем. И как я там выступал! Как говорил! И чего я только не знал! – Он горделиво оглядел нас всех.

– Да ты и сейчас говоришь сносно, – сказал, откинувшись на спинку кресла, Ортон. – Но давай уже, дальше рассказывай. Что у вас с тем странным парнем произошло?

– Он прослужил у нас во взводе до конца войны и едва пару слов за все это время обронил, я даже не помню, как его голос звучал. При его образе жизни до войны, да при его воспитании, я и не знаю, в каком разговоре и на какую тему он вообще мог поучаствовать. Вот он и молчал все время и совершенно сливался с пейзажем. То есть буквально. Если где лежала куча грязи, или какая яма попадалась на пути, или воронка, или еще что-нибудь, можно было быть совершенно уверенным – Хикмот уже там. Он только так и любил.

– Что любил? Маскироваться?

– Вот именно! Он все время и всюду маскировался. Самое правильное слово. Поймите, ребята во взводе даже прозвища ему никакого не дали! А потом, со следующим пополнением, к нам привезли парня из моей деревни по фамилии Вигорс. Берт Вигорс, я еще, так уж вышло, был обручен с его сестрой. И не успел Берт у нас и недели прожить, как его уже прозвали Бедой. Отец у него был совсем уже старый. Они торговали огородной продукцией, ну, вы понимаете, элитные овощи, парники, всякое такое… Ты в этом разбираешься? – обратился он к Полу.

– Не особенно, – ответил тот, – но я в курсе, что они дорого дерут за эту элитность, овощи плохо берут поэтому, и они пускают парники под цветы.

– Ну, считай, что ты всё про них знаешь. Так оно всё и было. Берт был у старика единственным сыном, и кто ж станет его винить за то, что он всеми силами старался уберечь его от призыва? Ведь все только ради семейного дела. Но попал он по полной. Суд и слышать ничего не захотел в день его совершеннолетия, когда ему сразу пришла повестка. Они забрили Берта, а кое-кто из старперов на скамье присяжных еще и разразился по этому поводу патриотическими речами. У нас же как принято? Все решают бумажки.

– В таких случаях очень иногда хочется, чтобы гансы на пару недель все-таки захватили Англию, – сказал задумчиво Пол.

– Муа осси ! 3И главное, тот же самый суд, который забрил Берта, дал полное освобождение от призыва хозяину другой лавки – фермеру по фамилии Маргетт, который со своими двоими сыновьями был отцу Берта конкурентом в этом их овощном деле. Он их даже специально чуть ли не насильно в это семейное дело втянул, чтобы от армии этих оболтусов спасти, и все в деревне про это знали. Но у Маргетта был хороший адвокат, в отличие от Вигорса. Так что все было по закону, суд был открытый, и даже в местной газете про него написали. Ну, там все как положено, «пищевые продукты как гарантия пищевой безопасности страны», «орала нужнее мечей», и эти ребята со скамьи присяжных, которые забрили Берта, уже все сидели сытые да довольные и ласково улыбались Маргетту, набив сараи даровыми капустой да горохом с его огорода. И что в итоге вышло: у папаши Вигорса дело накрылось, а Маргетты удвоили прибыль. Это и была беда Берта, и он, когда к нам попал, всем про нее рассказывал. Вот его и прозвали Бедой. Я-то все знал и был на его стороне; но ведь я еще был его начальником, поэтому надо было держать его в узде. Ведь обычно же как бывает? Один парень со своей бедой, другой парень – со своей, и пошло-поехало, боевой дух падает, эти плаксы сдруживаются между собой, образуют свои компании, и во всей части становится как-то неуютно, и у всех глаза на мокром месте. К счастью, писать письма Берт не любил и при любой возможности просто заливал свое горе из бутылки. А потом они стакнулись с Хикмотом, и только Бог знает, что они друг в друге нашли. Нет, отставить! Про Бога – это я неправильно сказал. Не в Нем дело было, а в овцах. Берт про овец много знал, ну, как и я тоже, а этот агнец кентерберийский все помалкивал да слушал, как он про них часами рассуждает, перемежая рассказ плачем о своей беде. Так они и болтали: иногда Хикмот раскрывал рот и тоже говорил про овец, и Берт был единственным во взводе человеком, с которым он хотя бы словом перемолвился. Берт ему рассказывал свои горести, тот ему – про овец, вот и все. И вот я их слушал, слушал, да еще и подначивал иногда. Потому как интересно же! Только представьте себе: этот Хикмот сроду не видал нормального дома, поля, дороги, – вообще ничего, что цивилизованный человек видит каждый день и даже не замечает. Он вообще ничего в жизни не видал, кроме овец и черномазых! А тут ему про огороды, парники и трибуналы по отсрочкам! Ну и все остальные вокруг только из бутылок отхлебывают и ржут себе в ладошку. Чертовски весело было все это наблюдать, ну согласитесь же!

– О да, это точно, – хохотнул Ортон. Пол тоже ухмылялся.

– Ну вот. И однажды – а мы тогда окопались посреди птицеферм неподалеку от Дулена, – я иду, смотрю, Хикмот как бы лепит куличики из грязи на птичьем дворе рядом с укреплением, а Берт смотрит. И он там уже успел сделать полный макет всей нашей деревни, по описаниям Берта. То есть он его составил у себя в голове, пока Берт ему рассказывал о жизни дома, а потом – раз! – и построил макет, прямо со всеми домами, с домом Маргетта, с садом, домом старого Вигорса, с обоими пабами, мастерской моего папаши, – ну, короче, все, про что ему успел Берт рассказать, он выложил из глины и грязи, ну, там, еще с вкраплениями камней и деревяшек разных. Надо было фельдмаршала Хейга позвать на это посмотреть. Но я-то как сержант должен был ему взыскание назначить за то, что он боевым штыком в грязи копался. Но вы себе только представьте: парень, который жил в пустыне со своими овцами, оказывается, имел природный дар картографии и сбора разведданных, – а то бы он там у себя просто не выжил. Я сроду ничего подобного не видал. Ну просто точка в точку все скопировал, по одним только рассказам Берта. А когда мы в следующий раз пошли на передовую, Хикмот сразу словил пулю в ногу – и всё.

– Что, конец истории? – спросил я.

– Да ты что! Только начало. Значит, это был декабрь шестнадцатого. А в январе Вигорса пристрелили. Я его похоронил и только стал закапывать – как тут бомбежка. Ну всё вокруг разворотили. Но я все равно решил его перезахоронить, просто из принципа. Я ж тоже если что решил – так будет по-моему. Просто дело в том, что похоронный обоз отказался его брать, места у них не было, куда класть. Но мы его похоронили хорошенько, так, как все родственники обычно просят сделать. Я им и написал все как положено, мол, и капеллан у нас был, и отходная молитва, и все по полной форме, и капитан, мол, про Берта хорошие слова говорил перед строем, что Берта, мол, представили к новой звездочке, что это невосполнимая потеря, ну и так далее. Это, значит, был уже январь семнадцатого. А в феврале я спасся. У меня специальность была – минирование и ночные вылазки. Для молодого свободного человека – самое оно, но всему же есть предел. У всех всё по-разному. Меня начал бесить шум, и я под конец просто стоял и думал: интересно, сколько я сейчас своих положу, если они не перестанут орать, пока я делом занят. У меня и привкус во рту появился железный, и шум в голове, – короче, все то, что врачи называют траншейной лихорадкой, и у меня каждый приказ, который я отдавал или слушал, по двадцать раз в голове повторялся, как эхо, и я в нем вычитывал какой-то особый смысл. Ну, вы понимаете, нет?