Хуан Валера - Иллюзии Доктора Фаустино

Другая, самая трудновытравимая иллюзия доктора состояла в том, что он мнил себя великим философом. Он не мог принять ни одну из философских систем, родившихся за границей и последовательно исповедовавшихся в нашей стране. Он не стал ни традиционалистом, ни приверженцем Фомы Аквинского. [101]Он не взял в соратники ни Кузена, [102]ни Канта, ни Гегеля, ни Краузе. [103]Доктор помышлял прославиться созданием собственной философской системы. Но годы шли, а он ничего не придумывал. Он утешал себя мыслью, высказанной в свое время, кажется, Аристотелем, что расцвет творческих сил и разума наступает тогда, когда человеку исполняется пятьдесят лет. И он стал ждать своего срока, чтобы затмить и Краузе, и Канта, и Гегеля.

Прошло еще какое-то время, и доктор, хотя он и сохранял в душе озарявшее ее сладостное воспоминание о Марии, попытался блистать в аристократических салонах столицы и завоевать любовь знатных дам. Это была самая пустая из всех иллюзий. Вся сложность и трудность этого предприятия заключалась, как он слышал, в том, чтобы его полюбила именно знатная дама. С другими было проще: они сразу оценили бы его и слетелись как мухи на мед. К несчастью, доктору не удалось найти даму, с чьей помощью он мог бы, как говорится, сделать первый шаг. В этих делах нельзя было применить хитрость и начать сразу со второго, как в давние времена поступил один импрессарио: заметив, что публика плохо посещает первое представление боя быков и более охотно – второе, он начал со второго и собрал немало зрителей. Что и говорить, человеку без прочного положения, без славы, без денег, без серии любовных побед, человеку безвестному, незадачливому, бедному как церковная мышь, постояльцу третьеразрядной гостиницы трудно рассчитывать на успех у прекрасного пола. Не часто попадаются женщины вроде сказочной китайской принцессы или красавицы Анжелики, [104]которые влюбляются в юношу без имени, не очень красивого, да еще и меланхолика. В этом отношении жизнь доктора в Мадриде напоминала судьбу Леонардо из «Лузиад» Камоэнса: юноша был так невезуч влюбви, что даже на острове Венеры, где все было к услугам и удовольствиям героев-португальцев, не мог добиться благосклонности ни одной местной нимфы – все бежали от него как от чумы.

Доктор постоянно сидел без гроша в кармане. Это происходило потому, что он хотел одеваться элегантно, изысканно и вообще следил за своей внешностью, посещал театры, балы и собрания, иногда позволял себе какое-нибудь сумасбродство вроде проигрыша в карты на сумму в несколько сот реалов или посещения харчевни, где сорил деньгами и чувствовал себя этаким Сарданапалом, Бальтазаром Вавилонским, римлянином эпохи упадка или византийским архиграндом. Замечу, что Византия служит для наших писателей-моралистов излюбленным символом роскоши и разложения и предметом сурового осуждения и критики. С другой стороны, лирические стихотворения, эпические поэмы, незаконченные драмы и несозданные философские системы не давали доходов, да и не могли их дать.

Денежных поступлений из Вильябермехи (по моим сведениям, Респетилья был честным управляющим, как это ни кажется невероятным) едва хватало на покрытие долгов и расходов по имению. Ежемесячно доктору высылалась тысяча реалов, которые он тут же тратил.

Оказавшись в столь стесненных обстоятельствах, доктор начал делать долги и был так неопытен в кредите, что является, как известно, краеугольным камнем политической экономии, что умудрился задолжать портному, сапожнику, перчаточнику и хозяйке гостиницы, а те постоянно требовали с него деньги. Забыв о высокой оккультной науке, которой доктор хотел себя посвятить, он вынужден был думать о магии превращения металла в золото. Он, который мечтал открыть движущую силу и божественное начало всего сущего, овладеть этой силой, чтобы управлять миром, был озабочен только тем, чтобы раздобыть немного денег. Худо было, то, что и это ему не удавалось сделать.

Отчаявшись, он пришел к тому, чем некоторые кончают и многие начинают; стал приискивать себе место, ибо понял, что твердое жалованье – это странноприимный дом для нищих в сюртуках, монастырский суп для просвещенной голытьбы, приют и убежище для начитанных попрошаек. В конце концов доктор определился в министерство внутренних дел с окладом в восемь тысяч реалов в год. Так, падая и возвышаясь, получая отставку и снова оправляясь от падений, наш герой на четырнадцатом году службы и на семнадцатом – пребывания в Мадриде дошел до жалованья в четырнадцать тысяч реалов.

Доктор плохо справлялся с чиновничьими обязанностями, но у него всегда находились друзья, которые его поддерживали.

Иные люди, менее способные, чем доктор, становились столоначальниками, государственными советниками и даже министрами. Так бывает, это всем известно. Но известно и то, что это происходит по счастливой (не для страны, конечно) случайности. Однако не всем выпадает такой случай. Ведь и в лотерею не все выигрывают. По свойствам своего ума и характера, в силу особой идиосинкретичности, как теперь говорят, доктор принадлежал к тому сорту людей, которые по собственному почину, без вмешательства случая, не могут подняться выше достигнутого уровня. Хоть этого достиг – и то слава богу.

Об этом отрезке жизни мы рассказываем кратко и бегло, ибо он не очень важен для развития основной линии нашей правдивой истории, если читатель вообще согласится, что в ней есть какая-то единая линия в классическом понимании единства действия.

Доктору было стыдно сознавать, что он только помощная фигура в министерстве, и он не хотел ехать в Вильябермеху, пока не возвысится до роли главного действующего лица. Ведь в родном селении его считали кладезем учености, выдающимся талантом, самым благородным рыцарем, помещиком и комендантом крепости из всех, что когда-либо существовали на земле. Так он дожил до сорока с лишним лет, был бит судьбой, но от иллюзий не избавился.

Каждый вечер он давал себе слово, что завтра же примется за дело: начнет писать великий трактат по философии, закончит начатую грандиозную эпопею, изобретет нечто такое, что весь мир ахнет. Однако он ничего не делал и не сделал.

Каждое утро доктор шел в присутствие, разбирал бумаги и клевал над ними носом, потом ел осточертевший ему турецкий горох, если никто не приглашал на нечто более существенное. Вечерами он ходил по гостям. Знакомые, можно сказать, никак к нему не относились. Он никому не переступал дороги, разве что таким же горемыкам чиновникам, как он сам, но таких скромных людей среди его знакомых не было. Люди светские, с которыми он водился, стремились стать по меньшей мере министрами или главными откупщиками министерства финансов на Кубе, лица духовные – епископами, военные – генералами и диктаторами. Конечно, если бы доктор попал в компанию торговцев маслом или уксусом, то там и его карьера многим показалась бы завидной. Политический трамплин был так пружинист, а правительственная чехарда разыгрывалась столь стремительно, что у любого акробата был шанс на хороший прыжок. Доктор тоже хранил радужные надежды и предчувствовал, что придет его время, и ему станут завидовать. Эти надежды развлекали и утешали его,