Хуан Валера - Иллюзии Доктора Фаустино

Перед смертью донья Ана сама могла оценить великодушие своей кузины. Верная подруга заботилась о ней до последней минуты и сама закрыла ей глаза.

Поскольку в смерти матери отчасти был повинен нотариус-ростовщик, то доктор подумывал о мести, но скоро оставил эту мысль. Смешно и нелепо замышлять месть против тех, что сами были оскорблены Мендосой и виновны разве только в том, что по праву требовали свои деньги. Дон Фаустино не испытывал к нотариусу и к Роси те ничего, кроме презрения, с чем мы тоже не можем согласиться.

Дон Хуан Гутьеррес был совершенно подавлен и обескуражен смертью доньи Аны и возвращением доктора. Ему часто снилось, что покойница приходит к нему в спальню и трясет его за ногу; наяву он страшился дона Фаустино, который в любую минуту мог ворваться к нему и поколотить.

Большинство обывателей местечка ненавидело нотариуса. В этом проявлялась извечная ненависть бедняков к богачам, тем более что в данном случае богач был еще и скуп. Даже те бермехинцы, которые враждебно относились к Meндосам и жаждали отмщения, после смерти доньи Аны резко изменили отношение к ним и стали сверх меры поносить ростовщика за бессердечие и непорядочность.

Росита была мрачна, держалась замкнуто, однако хотела казаться безразличной и невозмутимой. Где-то в глубине души у нее порой возникало чувство раскаяния, но она старалась подавить его, вспоминая о нанесенном ей оскорблении. В ее воображении живо вставали картины ночи, проведенной в Ла-Наве, со всеми ее безумствами, любовным бредом и мечтами, которые так неожиданно развеялись в прах. Воспоминание о поездке было той чашей, из которой она пила нектар и на Дне которой остался только мутный осадок горечи и яда. К этому воспоминанию примешивалось иное: она не забыла ту, другую ночь, когда застала Марию в комнате Фаустино. Она ни в чем не раскаивалась, но ее угнетала проявленная ею слабость, ей было стыдно, что у нее не хватило храбрости всадить доктору кинжал в сердце.

Подавленный смертью матери, дон Фаустино не выходил из дому, делами не занимался и поручил отцу Пиньону и Респете снестись с нотариусом – уплатить ему долг, чтобы снять арест, наложенный на недвижимое имущество.

Все хозяйственные и денежные дела в доме нотариуса вела Росита. Она приняла священника и Респету в конторе, и, когда управляющий вышел, отец Пиньон сказал:

– Тут все деньги; таким образом долг погашен.

– Нет, святой отец, долг дона Фаустино нельзя погасить всем золотом мира. Его не оплатить ни кровью, ни самой жизнью.

– Ты закоренелая грешница, – сказал на это священник. – Меня считают слишком снисходительным. Но грех, вызванный любовью, не самый тяжкий. Может быть, я неправ, считая, что сильная любовь многое оправдывает, но я не нахожу оправдання тому, у кого любовь превращается в ненависть. Скажи мне, бессердечная, тебя не мучают угрызения совести за смерть доньи Аны?

– Послушайте, святой отец! Из-за чего мне угрызаться? Почему я должна винить себя за смерть этой женщины? Считайте, что ее унесли демоны, с которыми сна якшалась по ночам. А нам нет до этого дела. Ишь что придумали! Выходит так, что из боязни причинить беспокойство не в меру чувствительным должникам нам следовало отказаться от своих денег? Если. бы жулики умирали по таким пустячным причинам, Испания обезлюдела бы очень скоро.

– Разговаривая с тобою, я понял, что мой глас – глас вопиющего в пустыне, – сказал отец Пиньон и умолк.

Через три недели после смерти доньи Аны тетка Арасели в сопровождении Респеты и слуг отправилась домой. Перед отъездом девица Арасели подарила дону Фаустино две тысячи дуро из своих сбережений. Напрасно Фаустино уговаривал ее считать эти деньги долгом, который он возвратит с процентами. Что касается тех шести тысяч дуро, которые тетка получила под заклад своего имущества, то доктор обязался в определенные сроки производить выкуп закладных, присылая часть своих доходов.

Со слезами и объятиями тетка и провожавший ее племянник расстались в трех лигах от Вильябермехи.

За все время пребывания доньи Арасели в Вильябермехе доктор ни разу не заговаривал с ней о Констансии. Но словоохотливая тетка сама поведала о том, что маркиза де Гуадальбарбо живет очень счастливо: муж ее обожает, судьба им благоволит, все у них хорошо, они купаются в роскоши, недавно были в Лондоне, где у маркиза – выгодное дело; в Испании он тоже сумел прикупить кое-какие земли.

Единственным человеком, интересовавшим доктора, была Мария, но отец Пиньон, который знал о ней все, по-прежнему молчал, отговариваясь тем, что ему ничего не известно.

– Мне известно только то, что она любила тебя всей душой, вынуждена была тебя покинуть и, наверное, навсегда, – так говорил обычно священник.

Без матери и без подруги доктор чувствовал себя ужасно одиноким. Респетилья старался развлечь своего господина, но все было напрасно: доктор не смеялся его шуткам и не интересовался местными сплетнями. Отец Пиньон проявлял к нему самое дружеское участие, часто его навещал, показывал свои проповеди, читал стихи, приводил цитаты из требника, но ум и сердце дона Фаустино оставались глухи. Не действовали ни доводы здравого смысла, ни философская премудрость. В тех редких случаях, когда доктор находил нужным что-то ответить, священник растерянно слушал его и ничего не понимал. Разговор не получался: добрые друзья не находили общего языка.

Доктор стал думать, что другие вообще не могут понять его духовную сущность, что им доступно только поверхностное, очевидное и вульгарное. От этого одиночество становилось еще более невыносимым. Тогда он снова подумал о возможности общения с духом, не заключенным в человеческую оболочку, и мечтал достигнуть взаимопонимания не при помощи звучащего слова, а какими-то, другими, не материальными средствами.

Фантазия, возбужденная таинственной тишиной ночи, оказывалась столь мощной, а желание общаться с духами столь сильным, что, казалось, он в самом деле видит, как перуанская принцесса покидает раму портрета и непроизнесенные слова ее проникают прямо в душу, что он снова видит дорогой призрак – Марию, которая приближается к нему и внушает его душе и рассудку чувства и мысли неизъяснимые и не переводимые ни на один человеческий язык. Но и такое общение его не удовлетворяло. Если существует мир духов, рассуждал доктор, то он должен проявлять себя более реально, зримо, обнаруживать больше жизни, чем мир материи, но все эти видения и привидения сами по себе и те мысли, которые они мне внушают, так расплывчаты, непостоянны, бестелесны, туманны, что я начинаю думать, что все это – мир фантастических теней, химер, а не истинный духовный мир, в который я пытаюсь проникнуть. Кто знает, может быть, сверхъестественное, дух не отделен от природы, не противополагается ей, а заключен в ней самой; она пронизана им, он одухотворяет ее. Значит, чтобы понять природу, познать ее тайны, мне не следует бежать от нее, ибо сам мир есть проявление божественного начала, есть поток, в котором совершается последовательное раскрытие вечных, постоянных сил, полных тайного смысла, где каждая вещь есть иероглиф, знак, шифр, символ чего-то сокрытого, оккультного. Решение загадки доступно только тому, кто сумеет прочесть эти иероглифы и шифры. Следовательно, природа есть источник познания духа. Но как проникнуть в чудесные тайны этого источника? Опытная наука никогда не проникает дальше верхнего слоя. Она скрупулезно описывает шифр, но не дает ключа к расшифровке, Где найти этот ключ? В каббале? В магии? В теургии? [98]