Курцио Малапарте - Шкура

– Мне очень симпатичны негры, – сказала Консуэло, – по крайней мере, цвет их кожи совпадает с окраской их суждений.

– Leurs opinions sont très blanches ce sont de véritables enfants [282], – сказал Джек.

– В американской армии много негров? – спросила Мария Тереза.

– Il y a des nègres partout même dans l’armée américaine [283].

– Один английский офицер, капитан Харари, – сказала Консуэло, – рассказал, что в Англии много американских солдат-негров. Однажды за обедом в посольстве Соединенных Штатов в Лондоне посол спросил леди Уинтермер, как она находит американских солдат. «Они очень симпатичные, – ответила леди Уинтермер, – но я не понимаю, зачем они привезли сюда этих бедняг белых».

– Этого не понимаю даже я! – рассмеялся Джек.

– Если они не были бы черными, – сказала Консуэло, – было бы очень трудно отличить их от белых. Американские солдаты все носят одинаковую форму.

– Oui, naturellement, mais il faut quand même un œil très exercé pour les distinguer des autres [284], – сказал Джек.

– На днях, – сказал барон Романо Авеццана, – на Пьяцца Сан-Фердинандо я наблюдал, как мальчуган усердно чистил туфли черному солдату. Негр спросил мальчика: «Ты итальянец?» Маленький неаполитанец ответил: «Я? Нет, я негр».

– У того мальчика, – заметил Джек, – хорошее политическое чутье.

– Вы хотите сказать, что у него хорошее историческое чутье, – сказал барон Романо Авеццана.

– Я задаюсь вопросом, почему неаполитанский народ любит негров? – сказал Джек.

– Неаполитанцы – добрые люди и любят негров, потому что те тоже добрые люди, – сказал князь Кандиа.

– Негры, конечно, лучше белых, они щедрее, человечнее, – сказала Мария Тереза. – Дети никогда не ошибаются, и они больше любят негров, чем белых.

– Женщины тоже никогда не ошибаются, – сказал барон Романо Авеццана, вызвав притворное возмущение Консуэло и Марии Терезы.

– Одного не понимаю, почему негры стыдятся быть черными. Разве мы стыдимся быть белыми? – сказал Антонио Нунцианте.

– Негритянские солдаты, – сказала Консуэло, – собираясь жениться на неаполитанках, рассказывают, что они – белые, как все, но перед отправкой в Европу их выкрасили в черный цвет, чтобы ночью их не замечал враг. Вернувшись домой после войны, они снимут с кожи черную краску и вновь станут белыми.

– Ah, que c’est amusant! [285]– воскликнул Джек, смеясь до слез.

– Иногда, – сказал князь Кандиа, – я стыжусь, что я белый. К счастью, я не только белый, но и христианин.

– Непростительно, – сказал барон Романо Авеццано, – именно то, что мы христиане.

Я молчал и слушал, охваченный мрачным предчувствием. Я молчал, блуждая взглядом по стенам, расписанным в красных тонах помпейскими сюжетами, рассматривая прекрасную золоченую мебель времен короля Мюрата, большие венецианские зеркала, фрески на потолке, исполненные художником во вкусе испанского двора короля Карла III Бурбонского. Дворец князей Кандиа не из самых древних в Неаполе, он построен в блестящий, несчастный и жестокий век испанского владычества, когда неаполитанская знать покинула свои древние печальные дворцы у Порта-Капуана и в районе Декумано и начала строить пышные особняки на склонах Монте-ди-Дио.

Хотя по своей архитектуре дворец относится к тяжелому испанскому барокко, бывшему в большом фаворе в Королевстве Обеих Сицилий перед тем, как Ванвителли снова вернул к жизни классическую простоту античности, в интерьерах дворца князей Кандиа видно изящество; своей фантазией неаполитанские художники были обязаны не столько элегантному французскому искусству, сколько фрескам и энкаустикам Геркуланума и Помпей, извлеченным на свет божий любознательными Бурбонами. В живописи и орнаментальных мотивах этих двух античных городов, много столетий назад погребенных под лавой и пеплом, нужно искать происхождение танцев Амуров, триумфов Венеры, которыми расписаны стены дворца и которые стали позднее излюбленными сюжетами орнаментального французского искусства. В двери врезаны большие зеркала, отсвечивающие голубизной, бросающие синюю морскую тень на розовые женские тела и на неяркую белизну пеплумов на фоне красных фресок Помпей.

С потолка дождем падал прозрачный зеленый свет, и если кто-то из сотрапезников поднимал голову, его взгляд проникал в лесную чащу, где сквозь сплетение ветвей сверкало голубое небо, усеянное белыми облаками. Обнаженные женщины стояли по колено в воде или лежали на берегу на траве светящегося густо-зеленого цвета (это не был отливающий желто-синим зеленый цвет Пуссена или фиолетово-зеленый Клода Лоррена), они не подозревали, а может, их не заботило присутствие фавнов и сатиров, подглядывавших за ними из-за деревьев. Вдалеке за рекой виднелись зубчатые силуэты замков в окружении лесистых холмов. Рыцари в сверкающих доспехах скакали по долине навстречу друг другу с поднятыми мечами, другие лежали на земле, придавленные лошадью, кто-то, упершись локтями в землю, силился подняться. Своры собак гнали белых оленей в сцене охоты, а за ними тянулась цепочка всадников в голубых или алых камзолах.

Зеленые отблески травы и листьев, падавшие дождем с потолка, мягко отражались в позолоте мебели, в желтом шелке чехлов на креслах, в легких розовых и небесных тонах огромного обюссонского ковра, в белых сфинксах канделябров «Каподимонте», выстроившихся в ряд на столе, застеленном старинной скатертью из великолепных сицилийских кружев. Ничто в этом богатом зале не напоминало разрушений, тревог и горя Неаполя, разве что бледные худые лица сотрапезников и скромность угощения.

За все время войны князь Кандиа, как и многие другие неаполитанские аристократы, ни разу не покинул своего несчастного города, превращенного в груду камней. После страшных американских бомбардировок зимы 1942-го в Неаполе не осталось никого, кроме бедноты и нескольких старинных аристократических фамилий. Что до остальных, то часть нашла прибежище в Риме и Флоренции, часть – в Калабрии, Апулии и Абруцци. Богатые буржуа бежали в Сорренто и на побережье Амальфи, буржуа победнее рассеялись по окрестностям Неаполя, выбрав маленькие селения на склонах Везувия, будучи уверенными, что союзники не решатся своими бомбардировками бросить вызов бешеному нраву вулкана и не станут сбрасывать сюда свои бомбы.

Может, это убеждение родилось из старинного народного поверья, что Везувий – якобы бог-покровитель Неаполя, тотем города, божество беспощадное и мстительное, сотрясающее время от времени землю, разрушающее замки, дворцы и хижины, сжигающее в огненных потоках собственных детей и погребающее жилища людей под раскаленным пеплом. Бог жестокий, но справедливый, наказывающий Неаполь за его грехи. Бог – вершитель судьбы, спаситель от нищеты и голода, отец и судья, палач и ангел-хранитель своего народа.