Курцио Малапарте - Шкура

Хозяином города остался плебс. Ничто в мире – ни огненный град, ни землетрясения, ни чума – никогда не выкурят бедняков Неаполя из их глухих углов, из их жалких нор. Неаполитанская беднота не бежит смерти, в поисках спасения не бросает своих лачуг, своих церквей, мощей своих святых, праха своих мертвых. Но когда приходят тяжелые и неотвратимые испытания, когда холера сеет кругом смерть, когда дождь из огня и пепла грозит похоронить город, простой люд Неаполя по вековому обычаю обращает взгляд к «синьорам», чтобы узнать их намерения, чувства и помыслы, чтобы по их поведению оценить грозящую опасность, увидеть, есть ли надежда на спасение, почерпнуть силы в их мужестве, сострадании и вере в Божий промысел.

После каждой из страшных бомбардировок, на протяжении вот уже трех лет разрушающих несчастный город, народ районов Паллонетто и Торретта видит, как в урочный час из ворот старинных дворцов выходят истерзанные бомбежками и почерневшие от дыма настоящие «синьоры» Неаполя, не унизившие себя бегством из города. Те, кто из гордости, а может, из лени, не дали лишить себя комфорта из-за такой малости, как бомбардировка, и продолжают жить согласно обычаям времен уверенных и счастливых, словно ничего не случилось и не случится. Все в безупречных костюмах с цветком в петлице и в чистых перчатках, они каждое утро, любезно приветствуя друг друга, встречаются у развалин гостиницы «Эксельсиор», или у разрушенных стен Кружка любителей гребли, или на причале порта Санта-Лючия, заваленного искореженными корпусами опрокинутых кораблей, или у кафе «Кафлиш». Сильная вонь от похороненных под обломками тел заразила воздух, но на лицах старых джентльменов не возникает и легкой тени недовольства, на шум американских бомбардировщиков они скучающе поднимают глаза к небу и бормочут с непередаваемо презрительной улыбкой: «А, вот они, эти мерзавцы».

Часто, особенно по утрам, случается видеть, как по пустынным улицам, усеянным позабытыми раздувшимися трупами лошадей и опрокинутыми машинами, едет какой-нибудь старый тильбюри, гордость английских каретников, и даже древний шарабан, запряженный тощими лошадками из еще остававшихся в опустевших после последних армейских реквизиций конюшнях. Они провозят синьоров поколения князя Жана Джераче в обществе молодых женщин с бледными улыбающимися лицами. Оборванная неаполитанская беднота с потемневшими от забот и тревог лицами и со сверкающими от голода и бессонницы глазами выглядывает из переулков Толедо и Кьяйи поприветствовать «синьоров», посылающих в ответ с высоты своих экипажей дружеские приветствия жестом, движением бровей или полуулыбкой, которые в Неаполе значат намного больше, чем слова. «Мы рады видеть вас в добром здравии, синьо», – говорят почтительные жесты бедняков. «Приветствую тебя, Дженнари! Привет, Кунчетти!» – отвечают сердечные жесты синьоров. «Мы не можем больше, синьо, мы больше не можем!» – говорят взгляды и поклоны бедных людей. «Терпение, дети мои, терпение, еще немного терпения! Эта напасть скоро пройдет», – отвечают синьоры движением головы и руки. Лаццарони поднимают глаза к небу: «Будем надеяться, Господь нам поможет!»

Потому что князья и лаццарони, синьоры и бедный люд знают друг друга веками. Они знают друг друга по имени, они близки друг другу, связаны той родственной нитью, что с незапамятных времен тянется между простонародьем и старой аристократией, между лачугами Паллонетто и дворцами Монте-ди-Дио. С незапамятных времен бедняки и синьоры живут вместе: на тех же улицах, зачастую в тех же дворцах, бедняки – в бассо, в этих темных пещерах с входом на уровне мостовой, синьоры – в богатых раззолоченных покоях над ними. В старину, на протяжении веков родовитые аристократические семьи кормили и защищали бедноту, густо заселившую переулки вокруг их дворцов, делали они это и позднее, уже не по феодальному долгу, не из христианского сострадания, а по обязанности, я бы сказал, родственной. Уже много лет бедны и господа, а народ смотрит на них с виноватым видом, как бы извиняясь, что не может помочь. Беднота и знать сообща радуются свадьбам и рождениям, вместе горюют из-за болезней и льют слезы в скорби: ни один лаццарони не отправляется в последний путь без сопровождения синьора своего квартала, как ни один синьор не остается не оплаканным идущими за его гробом лаццарони. В Неаполе бытует старая народная поговорка, что люди равны не только перед лицом смерти, но и перед лицом жизни.

Неаполитанская знать перед лицом смерти ведет себя несколько иначе, чем простой люд: она встречает смерть не со слезами, а с улыбкой, почти с галантностью, с какой встречают любимую женщину, молодую супругу. В своей живописи неаполитанцы передают сцены свадеб и похорон с интонацией одержимости, впрочем, как и испанцы: это мрачные и вместе с тем изящные картины, написанные неизвестными художниками, еще и сегодня продолжающими великие, легкомысленно и анонимно попранные традиции Эль Греко и Спаньолетто. До недавнего времени в Неаполе еще соблюдали древний обычай хоронить знатных женщин в их подвенечной фате.

Прямо напротив меня, за спиной князя Кандиа, висело большое полотно, изображающее кончину князя Филиппо, отца хозяина. Доминирующей скупой печалью недобрых зеленых и синих тонов, вялостью несколько поблекших желтых, броскостью резких и холодных белых это полотно странно диссонировало с праздничным декором стола, сверкавшего арагонским и анжуйским серебром и фарфором «Каподимонте», покрытого необъятного размера кружевной скатертью старой сицилийской работы, на которой арабские и норманнские орнаменты сплетались в традиционных ветвях граната и лавра, согнувшихся под весом плодов, цветов и птиц на фоне неба, полного сверкающих звезд. Чувствуя приближение смерти, старый князь Филиппо ди Кандиа приказал празднично убрать и осветить бальный зал, надел мундир высшего сановника Суверенного Мальтийского Ордена и при поддержке слуг совершил торжественное вступление в просторный, сверкающий огнями пустой зал, сжимая в окоченевающей руке букет роз. Неизвестный живописец, наложением белых мазков по белому полю выдавший свое подражание Тома [286], изобразил старого князя стоящим посреди зала на инкрустированном ценным мрамором полу, с поклоном протягивающим букет роз невидимой госпоже. Он так и умер, стоя на ногах, а с порога распахнутой двери беднота из переулков Паллонетто с религиозным почтением наблюдала за кончиной знатного неаполитанского синьора.

Но что-то тревожило меня в том полотне. Не восковое лицо умирающего, не бледность слуг, не праздничное убранство огромного зала, сверкающего зеркалами, мрамором и позолотой, – меня тревожил букет роз в руке умирающего. Розы живого и мягкого алого цвета казались сотворенными из плоти, из розовой и нежной женской плоти. Неспокойная чувственность и вместе с тем целомудренная любовная нежность исходила от роз, как если бы присутствие смерти не омрачало живой и чистой привлекательности мясистых лепестков, а оживляло в них чувство торжества, которое и есть недолговечное и постоянное чувство розы.