Курцио Малапарте - Шкура

напевала Консуэло, лаская пальцем хрустальный бокал.

– Придет, придет твой возлюбленный, – сказала Мария Тереза.

– Да, придет мой novio , придет мой возлюбленный, – сказала Консуэло, смеясь.

Мы сидели вокруг стола молча, без движения, устремив лица к огромным окнам. Рокот мотора то приближался, то удалялся, словно качаясь на длинных волнах ночного ветра. Это, несомненно, был немецкий самолет, прилетевший сбросить бомбы на забитый американскими судами порт. Все вслушивались, слегка побледнев, в долгий вибрирующий звук богемского хрусталя, в пчелиное жужжание в зеленом лунном свете.

– Почему не стреляют зенитки? – тихо спросил Антонио Нунцианте.

– Американцы всегда поздно просыпаются, – так же тихо ответил барон Романо Авеццана, убедившийся во время своего пребывания на посту посла Италии в Соединенных Штатах, что американцы встают рано, но просыпаются поздно.

Вдруг мы услыхали далекий звук, звук страшной силы, и земля задрожала.

Мы вскочили из-за стола и, открыв окна, выглянули в глубокую бездну, простирающуюся от Позиллипо к подножию Монте-ди-Дио, где высится дворец князя Кандиа. Наш взгляд охватывал бесконечное пространство, заполненное крышами домов, спускающихся с холма Позиллипо и тянущихся вдоль моря вплоть до отвесного склона Монте-ди-Дио. Нежный свет луны лился на дома и сады, покрывая позолотой подоконники и перила террас. Золотистый лунный свет каплями меда стекал с ветвей деревьев. Разбуженные громким далеким звуком, вдруг запели птицы в ветвях деревьев, в зарослях лаванды, среди блестящих листьев лавра и магнолий.

Шум понемногу приближался, заполнял небо, как огромное звучащее облако, становясь почти видимым глазу, сгущая и замутняя радостную ясность лунного света. Он поднимался от нижних кварталов у моря, продвигаясь от дома к дому, от улицы к улице, пока не стал призывом, криком, громким человеческим плачем.

Мы отошли от окон и направились в соседний зал, выходивший в сад на противоположной стороне Монте-ди-Дио, обращенной к порту. Из распахнутых окон виднелись позолоченная луной сине-зеленая морская бездна, дымящийся порт, и вдалеке, напротив нас, проступал сквозь золотистую окалину луны бледный Везувий. Луна сияла посреди неба на плече Везувия, как терракотовая амфора на плече водоноса. Вдали на горизонте маячил остров Капри нежного фиолетового цвета, а море казалось звеняще серебряным на фоне этого милого, бледного, печального пейзажа. Все было как на старом пожелтевшем эстампе: и море, и острова, и небо, и высоколобый Везувий, увенчанный огненной короной. И от этой нежной патетической картины, от этой бледности, свойственной природе, дошедшей до крайних пределов страдания, сердце защемило у меня в груди, как от любовных мук.

Консуэло сидела на подлокотнике кресла прямо передо мной у открытых в ночь окон. Я видел ее профиль. Ее светлое лицо, золотистые волосы, снежная белизна шеи растворялись в золотом ясном сиянии луны, и она казалась статуей без головы, исполненной застывшей печальной грации. На ней было шелковое платье цвета слоновой кости, этот телесный цвет в лунном блеске становился матовым бледным цветом античного мрамора. Я чувствовал присутствие опасности как присутствие чего-то чужеродного, чего-то вне меня, совершенно со мной не связанного, наподобие предмета, который можно рассмотреть или потрогать. Я уже готов был протянуть руку, чтобы дотронуться до руки Консуэло, движимый мыслью коснуться чего-то вне меня, чтобы сделать нависающую над нами опасность и свое собственное смятение предметными, когда страшный взрыв разорвал ясную ночь.

Бомба упала в переулке Паллонетто, сразу за оградой сада. Несколько секунд мы не слышали ничего, кроме глухого скрежета падающих стен: потом до нас долетел подавленный стон, еще неуверенный, отдаленный зов, один только крик, одно рыдание, отчаянный бег охваченных ужасом людей, яростный стук у парадного входа дворца и голоса слуг, пытающихся перекричать растущий шум, который приближался, нарастая, пока не ворвался в смежную с гостиной библиотеку. Мы распахнули дверь и остановились у порога.

Посреди зала, освещенные розоватым светом канделябра в руках испуганного недовольного слуги, стояли, сбившись в кучу, растрепанные, большей частью полуодетые женщины, они стонали, плакали, пронзительно кричали, хрипло, по-звериному выли. Все смотрели на дверь, в которую вошли, словно страшась, что смерть, от которой они бежали, войдет и настигнет их. Женщины не отвели взгляд от двери даже тогда, когда мы, тоже возвысив голоса до крика, попытались ободрить и успокоить их. Когда же они обернулись, мы были ошеломлены. Нам предстали звериные лики: изможденные, обескровленные, в болячках и пятнах (которые я принял вначале за пятна крови и которые потом оказались грязью); мутный неподвижный взгляд, грязная слюна в углах рта. На мокрые от пота лбы, плечи, грудь спадали спутанные волосы. Многие, застигнутые во сне, были почти голыми; стыдясь, они пытались краем платка или руками прикрыть впалую грудь и костлявые плечи. В центре этой обезумевшей женской толпы стояли бледные испуганные дети, они следили за нами из-за юбок странно враждебным, неподвижным взглядом.

На столе лежала кипа газет, и князь Кандиа попросил слуг раздать их несчастным, чтобы те прикрыли наготу. Эти женщины были, если можно так сказать, соседками хозяина дома, он называл их по именам, как давних знакомых. Ободрившись, то ли от мягкого света свечей в канделябрах, которые прислуга тем временем расставляла на библиотечных полках и на столе, то ли от нашего присутствия, а скорее, от присутствия князя Кандиа, которого они звали «o signore», а может, просто оказавшись в богатом помещении со стенами, украшенными золочеными книжными переплетами и мраморными бюстами, стоявшими в ряд на книжных полках, они понемногу успокоились, перестали кричать и лишь тихо стонали или молились, взывая к милосердию Богородицы. Потом женщины и вовсе приумолкли, и только время от времени на неожиданный всхлип ребенка или чей-то далекий крик в ночи кто-нибудь из них отзывался приглушенным поскуливанием, как раненая собака.

Хозяин приказал принести стулья, кресла, подушки, и все женщины молча расселись. Наступила тишина. Потом хозяин предложил всем вина, извиняясь, что не может дать хлеба за неимением такового, – времена были нелегкими и для господ, – и приказал приготовить детям кофе.

Когда слуги, разлив вино и поставив графины на стол, отошли в ожидании приказов в глубину зала, мы с изумлением увидели, как из угла библиотеки выкатился маленький согбенный человек, подошел к столу, двумя руками взял еще почти полный графин и стал обходить всех, добавляя понемногу, пока графин не опорожнился. Подойдя к хозяину, он неловко поклонился, прохрипев: «С позволения вашего превосходительства», налил себе бокал из другого графина и выпил его одним духом.