Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

Но мы позволим себе слегка поиграть с этой мыслью. Истории о призраках едва ли принимаются всерьез в наши дни. Семейное собрание покойных Пинчеонов, полагаем, выглядело бы так.

Первым вышел бы сам основатель рода, в своем черном плаще, мягкой шапочке и прямых бриджах, с широким кожаным поясом, на котором висит его меч со стальной рукоятью. В руке у него длинный посох, который носили пожилые джентльмены того времени как знак их высокого положения и как опору при ходьбе. Он смотрит на портрет, бесплотный облик смотрит на материальное свое отражение! Все в порядке. Картина висит на положенном месте. Достигнута цель, которая была важна для него даже после того, как тело его погребли под могильной травой. Смотрите! Он поднимает руку и касается рамы. Все в безопасности. Но разве он улыбается? Нет, он хмурится, и суровая тень заботы искажает его черты. Грузный полковник недоволен! Столь очевидно его недовольство, что лицо его обретает крайнюю четкость, однако сквозь суровые черты проникает лунный свет, сияя на дальней стене за ним. Что-то странно волнует предка! Мрачно покачав головой, он отворачивается. И появляются новые Пинчеоны, целая семья – все пять поколений, толкаясь локтями, стремятся коснуться картины. Мы видим престарелых джентльменов и дам, священника с пуританской строгостью лица и платья, офицера старой французской войны в красном камзоле, а вот появился и лавочник, живший сто лет назад, – манжеты подвернуты у него на запястьях, – а за ним джентльмен в парике и парче, описанный дагерротипистом, и с ним прекрасная мечтательная Эллис, оставившая гордость в своей девичьей могиле. Все прикасаются к раме портрета. Что же ищет этот призрачный род? Мать приподнимает свое дитя, чтобы ручки его могли коснуться рамы! В картине явно сокрыта тайна, которая волнует этих бедных Пинчеонов настолько, что они не способны обрести покой. В углу же в это время стоит пожилой человек в кожаной куртке и бриджах, и плотницкая линейка торчит из его кармана, пока он указывает пальцем на бородатого полковника и его потомков, кивая, улыбаясь, насмехаясь и, наконец, разражаясь беззвучным смехом.

Простим нашему воображению эту странность, поскольку мы частично потеряли контроль над ним. В нашей выдуманной сцене появилась непредвиденная фигура. В числе древних предков возник юноша, одетый вполне современно: в темный фрак почти без фалд, серые панталоны, сапоги из тонкой гофрированной кожи. На груди его – тонкого плетения золотая цепочка, а в руке – трость из китовой кости с серебряным набалдашником. Встреть мы его на улице в полдень, и он показался бы нам юным Джеффри Пинчеоном, единственным выжившим сыном судьи, который последние два года путешествовал заграницей. Если он все еще жив, почему же здесь его тень? Если он мертв, какое несчастье! Собственность старых Пинчеонов, в сочетании с богатством, которое накопил отец этого юноши, – кому же они достанутся? Бедному полубезумному Клиффорду, изможденной Хепизбе, юной простушке Фиби! Однако нас ждет еще большее потрясение. Поверим ли мы своим глазам? Суровый пожилой человек появляется в комнате, внешность его лучится респектабельностью, одет он в черное пальто и панталоны, просторная одежда подобрана с крайней скрупулезностью, но широкое алое пятно на белоснежном воротнике и груди его рубашки портит все впечатление. Неужто это судья Пинчеон? Мы ведь можем увидеть его фигуру так же ясно, как и все иные предметы, на которые падает лунный свет! Он сидит в дубовом кресле. Однако призрак его подходит к картине, чтобы потрогать раму и попытаться за нее заглянуть, а затем отворачивается, мрачно хмурясь, как хмурился его предок.

Фантастическую сцену, которую мы здесь набросали, ни в коем случае не следует считать настоящей частью нашей истории. Нас обмануло краткое волшебство дрожащих лунных лучей, вьющихся в танце рука об руку с тенями и отражающихся в зеркалах, которые, как вы наверняка знаете, всегда считались окном или дверью в мир духов.

Нам нужно было отвлечься от слишком долгого наблюдения за неподвижной фигурой в кресле. Это дикий ветер смешал наши мысли и ввел в странное замешательство, заставив отвлечься от главного объекта – неподвижного судьи, который все так же сидит в кресле, отчего у нас тяжело на душе. Неужели он больше никогда не встанет? Мы с ума сойдем, если он не пошевелится! Лучше уж оценивать его неподвижность с бесстрашием маленькой мышки, которая сидит на задних лапках в луче лунного света у ног судьи, словно раздумывая, не прогуляться ли по его неподвижной громаде. Но что же спугнуло маленькую мышку? Видение старой кошки, которая внимательно изучает комнату из-за окна. Старая кошка выглядит поистине жутко. Кошка ли это следит за мышью, или сам Дьявол явился сюда за человеческой душой? Если б мы только смогли отогнать его от окна!

Слава Небесам, ночь уже закончилась. Лунные лучи потеряли серебряный блеск, и контраст между ними и чернотой теней уже не настолько силен. Все стало бледнее, и сумерки выглядят скорее серыми, чем черными. Яростный ветер утих. Который час? Ах! Часы прекратили тикать, поскольку пальцы судьи их не завели, как обычно, в десятом часу, примерно за полчаса до отхода ко сну, – и впервые за пять лет они остановились. Однако Время на великих часах мира продолжало идти. Мрачная ночь – о, какой жуткой кажется ее одержимая чернота, которая теперь позади! – уступила место свежему, прозрачному, безоблачному утру. Благословенно его сияние! Луч светлого дня, проникший в эту вечно сумрачную приемную, казался частью всемирного благословения, уничтожающего зло и возглашающего все возможное добро и достижимое счастье. Поднимется ли судья Пинчеон со своего кресла? Пойдет ли вперед, подставляя лицо этим ранним лучам? Начнет ли он новый день, в котором сияет улыбка Бога, подаренная человечеству, – начнет ли его с благими намереньями, которых так не хватало его прошлым дням? Или все глубоко скрытые планы вчерашнего дня все так же владеют его сердцем и разумом?

Если верно второе, ему предстоит много дел. Станет ли судья все еще требовать от Хепизбы разговора с Клиффордом? Приобретет ли он спокойного, подходящего престарелому джентльмену коня? Станет ли убеждать покупателя старой собственности Пинчеонов уступить ему? Посетит ли семейного врача, возьмет ли лекарство, которое сохранит его на долгие годы? Прежде всего, станет ли судья Пинчеон извиняться перед компанией почтенных друзей, убеждать, что его отсутствие за банкетным столом было неизбежно, вернет ли их расположение и убедит ли, что он достоин стать губернатором Массачусетса? Добившись же этих великих целей, будет ли он все так же ходить по улицам с ослепительной улыбкой деланной доброжелательности, столь медоточивой, что способна привлечь к себе мух? Или, после могильного заточения прошлого дня и ночи, поднимется посрамленным и раскаявшимся, жалостливым, мягким, не ищущим прибыли, отринувшим мирские почести и едва смеющим любить Господа, но полным любви к людям, которым он станет помогать по мере своих сил? Возникнет ли на его лице не одиозная ухмылка притворной доброты, отвратительная в своей фальши, но мягкая печальная улыбка кающегося сердца, разбитого тяжестью своего греха? Поскольку мы уверены: какой бы массой достоинств он не скрывал свою суть, в основе его природы лежал глубочайший грех.