Артур Дойл - Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник)

– Дело не в выпивке, доктор Манро, сэр, – с убеждением в голосе сказал он. – Это здешний воздух на меня так расслабляюще действует. Но ничего, я сейчас пойду домой, залягу на боковую и, когда начнут собираться гости, буду как стеклышко.

Однако ожидание надвигающегося веселья оказалось для него непосильным испытанием. Когда я пришел к нему в без пяти минут семь, меня встретил Терпи, раненый лейтенант. Его лицо не предвещало ничего хорошего.

– Вайтхоллу крышка, – сказал он.

– То есть как?

– Он ничего не видит, лежит, как бревно, и двух слов связать не может. Заходите, полюбуйтесь.

Стол в его комнате был празднично накрыт, несколько графинов и большой холодный пирог стояли на буфете. На диване лежало распростертое тело несчастного хозяина. Голова его была запрокинута, раздвоенная борода указывала на карниз, рядом на стуле стоял недопитый бокал виски. Как мы ни кричали, как ни трясли его, все было напрасно, пробиться сквозь стену пьяного забытья мы не могли.

– Что же делать? – взволнованно спросил Терпи.

– Нельзя, чтобы его видели в таком виде. Нужно его куда-то перенести, пока никто не пришел.

Мы подняли его и перенесли в спальню на кровать. Пока мы его несли, голова и руки у него болтались, ноги сгибались, и мне он показался похожим на гигантского мертвого питона. Как только мы закончили возиться с ним, прибыло еще трое гостей.

– Очень жаль, но Вайтхолл плохо себя чувствует, – сказал им Терпи. – Доктор Манро думает, что ему будет лучше пока полежать.

– На самом деле я запретил ему подниматься, – добавил я.

– В таком случае предлагаю, чтобы роль хозяина взял на себя мистер Терпи, – сказал один из вновь пришедших, и предложение это ни у кого не вызвало возражений.

Через какое-то время пришел еще один гость, но обед все не несли. Мы прождали еще четверть часа – ничего! Тогда решили позвать хозяйку, но и она не смогла прояснить ситуацию.

– Капитан Вайтхолл заказал обед в кондитерской, сэр, – ответила она на вопрос лейтенанта. – Он не уточнял, в какой именно. Тут вокруг есть четыре-пять таких заведений, и он мог обратиться в любое из них. Он только сказал, что ему пообещали все сделать вовремя, и попросил меня испечь яблочный пирог.

Прошло еще пятнадцать минут, у всех уже начинало сводить животы. Стало ясно, что Вайтхолл что-то напутал. Мы начали коситься на яблочный пирог, как корабельная команда на мальчика в романах о кораблекрушениях. Один из гостей, рослый волосатый мужчина с татуировкой в виде якоря на руке, встал, взял с буфета пирог и поставил его перед Терпи.

– Что скажете, джентльмены? Порезать?

Все мы тут же устремились к столу с такой решительностью, которая делала слова совершенно излишними. Через пять минут на тарелке не осталось ни крошки. Но вместе с пирогом исчезло и наше невезение. Не прошло и минуты, как появился сын хозяйки с супом, заливным из трески, ростбифом, дичью и мороженым, которые подавались на стол по очереди. Задержка вышла в результате какого-то недоразумения со временем. Но, несмотря на необычное hors d’œuvre [37], с которого мы начали, все было съедено подчистую, и более приятного обеда или веселого вечера я в своей жизни почти не помню.

Вайтхолл пришел ко мне извиняться на следующее утро.

– Простите, что я так вас подвел вчера, доктор Манро, сэр, – сказал он. – Понимаете, мне бы жить в горах, на свежем воздухе, а не на этой … крокетной площадке. И я … рад, что вы хорошо провели у меня время. Надеюсь, вам все понравилось.

Я уверил его, что все было замечательно, только про пирог рассказать не решился.

Все это я рассказываю тебе, Берти, только для того, чтобы ты не думал, будто мне так уж плохо живется. Несмотря на ту ситуацию, в которой я оказался, в жизни моей есть место и веселью. Однако я бы хотел вернуться к более серьезному вопросу. Я был страшно рад получить твое письмо, в котором ты осуждаешь догматическую науку. Но не думай, что сейчас я начну выпускать когти, ибо я согласен почти с каждым твоим словом.

Человек, заявляющий, что мы не можем познать ничего, по моему мнению, заблуждается не меньше, чем тот, кто утверждает, будто божественной силой нам было открыто все. Больше всего на свете я не выношу самодовольных ученых, которые прекрасно разбираются в своей области науки, но которым не хватает воображения для того, чтобы понять, какой крохотной песчинкой являются собранные в их головах сомнительные знания по сравнению с огромным берегом нашего невежества. Такие люди считают, что все мироздание можно объяснить с помощью набора определенных законов, забывая о том, что сами законы требуют толкования вселенского масштаба! Работу двигателя можно объяснить законами физики, но это не делает вышеупомянутое существование инженера менее очевидным. Однако прекрасное равновесие нашей жизни частично основывается на том, что, как только где-нибудь появляется ярко выраженный фанатик, сразу же возникает другой фанатик, отстаивающий совершенно противоположные взгляды, который нейтрализует его воздействие на этот мир. На каждого сарацина {219}найдется крестоносец, на каждого фения {220}найдется оранжист {221}. Каждое действие имеет противодействие. Таким образом, присутствие всех этих ограниченных ученых уравновешивает существование тех господ, которые до сих пор уверены, что мир был создан в 4004 году до нашей эры {222}.

Если вдуматься, истинная наука должна быть синонимична религии, поскольку наука служит для накопления фактов, а факты – это то единственное, что может помочь нам понять, кто мы и какова наша цель в этом мире. Но чем больше мы задумываемся о том, каким образом нам достаются факты, тем больше понимаем, насколько важна и невообразимо сложна та невидимая сила, которая кроется за ними. Сила, которая несет Солнечную систему через Вселенную, наполненную другими космическими объектами, не сталкивая их между собой, и которая придает хоботку насекомого именно такую длину, которая нужна для того, чтобы достать до дна медоносного цветка. Чем же является эта глубинная всеобъемлющая сила? Можно вооружить твоего ученого-догматика мощнейшим микроскопом и телескопом с шестифутовым рефлектором {223}, но ни в малом, ни в большом он не обнаружит и следа этой великой движущей силы.

Давай представим себе человека, которому принесли великолепную картину, но он, засомневавшись в ее истинной стоимости, тут же заключает, что ее никто вообще не писал или, по крайней мере, заявит о том, что не располагает фактами, доказывающими существование живописца. Что подумаем мы о таком человеке? Мне кажется, что некоторые самые воинственно настроенные агностики занимают примерно ту же позицию. «А само существование картины не является доказательством того, что над ней потрудился талантливый художник?» – может спросить кто-нибудь. «Конечно же, нет! – ответит на это сомневающийся. – Ведь есть вероятность того, что картина эта возникла сама по себе, вследствие неких законов. И, кроме того, когда картину эту первый раз показали мне, меня уверили, что на ее создание ушло не более недели, но я-то вижу, что для того, чтобы написать такое полотно, понадобилось бы намного больше времени. Это и заставляет меня сомневаться в том, что ее вообще кто-то писал».