О. Генри - Короли и капуста (сборник)

День подошел к концу, и даже в сумерках был виден упрямый одинокий лист плюща, стойко держащийся на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно колотил в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.

Едва рассвело, Джонси беспощадно скомандовала поднять штору.

Лист плюща по-прежнему был на месте.

Джонси долго лежала, неподвижно глядя на него. А потом она подозвала Сью, которая разогревала куриный бульон для подруги на газовой плите.

– Я дурно себя вела, Сьюди, – проговорила Джонси. – Что-то заставило этот листик удержаться, и он показал мне собственную слабость. Грешно желать себе смерти. Принеси мне немного бульона и чуть молока… нет, прежде всего принеси-ка мне зеркало, да взбей подушки, чтобы я села, буду смотреть, как ты готовишь.

Час спустя она сказала:

– Сьюди, однажды я таки собираюсь нарисовать Неаполитанский залив.

Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.

– Шансы равны, – сказал доктор, пожимая тоненькую руку Сью. – При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь мне нужно к другому больному. Берман его фамилия – тоже какой-то художник, кажется. Тоже пневмония. Он стар и слаб, а случай тяжелый. Он безнадежен, но собирается в больницу, чтобы там ему было поудобнее.

На следующий день доктор сказал Сью:

– Она вне опасности. Вы победили. Хорошее питание и уход – вот и все, что сейчас ей требуется.

В тот же день Сью подошла к кровати, на которой лежала Джонси с вязанием ярко-синего и совершенно бесполезного шарфика, и обняла ее вместе с подушкой.

– Я должна кое-что тебе рассказать, белая мышка моя, – начала она. – Мистер Берман умер сегодня в больнице от пневмонии. Он болел всего два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Его башмаки и одежда были насквозь мокрые и промерзли. Никто не мог понять, куда его носило в такую жуткую ночь. А потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на этот последний листик плюща. Никогда не думала, почему он не падает и не колышется от ветра? Да, дорогая, это и есть шедевр Бермана – он нарисовал его в ту самую ночь, когда упал последний лист.

Я и старик Мак Лонсбури, мы вышли из этой игры в прятки с маленькой золотоносной жилой с прибылью сорок тысяч долларов на нос. Я говорю – старик Мак, но он не был стар. Справедливости ради следует заметить – ему был сорок один год. Но он всегда казался стариком.

– Энди, – обращается он ко мне, – я устал от этой суеты. Мы с тобой только и делали, что пахали три года кряду. Давай сделаем передых и спустим лишние деньжонки.

– Идея недурна, – говорю я. – Давай передохнем чуток, хоть узнаем, как оно. Чем займемся – махнем к Ниагарскому водопаду или будем резаться в фараона?

– Всю жизнь я мечтал, – отвечает Мак, – что если у меня когда-нибудь будут свободные деньги, я сниму где-нибудь хибарку на две комнаты, найму повара-китайца и буду день-деньской сидеть себе в одних носках и читать «Историю цивилизации» Бокля.

– Звучит вполне приятственно, полезно и без вульгарной помпы, – соглашаюсь я. – Думаю, лучшего применения деньгам и не найти. Дай мне часы с кукушкой и «Самоучитель для игры на банджо» Сэпа Уиннера, и я с тобой.

Через неделю мы с Маком попадаем в городок Пинья, что за тридцать миль от Денвера, и находим элегантный домишко – как раз то, что нам нужно. Мы вложили половину наших сбережений в местный банк и лично познакомились с каждым из 340 жителей городка. Китайца, часы с кукушкой, Бокля и самоучитель мы притащили с собой из Денвера; и они тут же придали обжитой вид нашей хибарке.

Не верьте, когда говорят, будто богатство не приносит счастья. Мак, сидящий в кресле-качалке, задрав ноги в голубых нитяных носках на подоконник и поглощающий снадобье писаний Бокля сквозь свои очки, – зрелище, которому позавидовал бы сам Рокфеллер. А я учился наигрывать на банджо – Старина-молодчина Зип, и кукушка время от времени вставляла свои замечания, и А-Син насыщал атмосферу волшебным запахом яичницы с ветчиной, который затмевал даже запах жимолости.

А когда темнело и становилось невозможно разбирать умозаключения Бокля и наставления самоучителя, мы с Маком закуривали трубочки и беседовали о науке, и добывании жемчуга, и ишиасе, и Египте, и орфографии, и рыбах, и пассатах, и выделке кожи, и благодарности, и орлах, и о многих прочих вещах, о которых прежде не высказывались из-за недостатка времени.

А однажды вечером Мак возьми да и спроси меня, хорошо ли я разбираюсь в нравах и политике женского сословия.

– Ну кого ты спрашиваешь! – говорю я самонадеянным тоном. – Да я знаю их от Альфреда до Омахи [233]. Женскую природу и все такое, – хвалюсь я, – я распознаю так же хорошо, как зоркий осел – Скалистые горы. Я просто собаку съел на всех этих их увертках и выбрыках…

– Понимаешь, Энди, – вздыхает Мак, – мне никогда не приходилось сталкиваться с их расположением. Может, я бы и воспользовался их соседством – да времени не было. Я зарабатывал себе на жизнь с четырнадцати лет, и во мне никогда не находилось места тем мыслям и чувствам, которые, судя по описаниям, должно вызывать особам противоположного пола. Иногда я об этом жалею, – признался старик.

– Женщины – неблагодарный предмет для изучения, – говорю я, – и зависящий от точки зрения. И хотя они отличаются в существенном, я довольно часто замечал, что они очень разнятся и в мелочах.

– Сдается мне, – продолжает Мак, – что гораздо лучше мужчине иметь с ними дело и черпать вдохновение, пока он молод и для этого предназначен. Я упустил свой шанс и, боюсь, теперь слишком стар, чтобы включить их в свою программу.

– Ну, не знаю, – возражаю я, – быть может, ты предпочтешь бочонок, полный денег, и полную свободу от всяческих забот и суеты. А я не жалею, что изучил их. Тот, кто изучил все женские фокусы и уловки, не пропадет в этом мире.

Мы поселились в Пинье, потому что нам там нравилось. Некоторым нравится тратить деньги с шумом, треском и суетой; но нам с Маком надоели бесконечные перетрубации и гостиничные полотенца. Люди были милы, А-Син стряпал еду по нашему вкусу, Мак и Бокль были неразлучны, как два кладбищенских вора, а я научился извлекать почти в точности звуки душещипательной мелодии: «Девочки из Буффало, выходите вечерком».

Однажды я получил телеграмму от Спейта, работника на жиле в Нью-Мексико, с которой я получал проценты. Пришлось ехать, и я застрял там на два месяца. Мне не терпелось вернуться в Пинью и продолжать наслаждаться жизнью.