Генри Хаггард - Копи царя Соломона

– Стреляй, баас, стреляй! – шепнул мне готтентот и поскорее бросился на землю и лег ничком.

Мы все последовали его примеру. Я увидел, что приближавшиеся птицы были дрофы и что они должны пролететь очень низко над моей головой. Я схватил свою скорострелку, дождался того момента, когда они были почти над нами, и тогда вскочил на ноги. При виде меня дрофы сбились в кучу, чего я и ожидал; я выпустил два заряда в самую гущу стаи и, на наше счастье, убил наповал одну прекрасную птицу фунтов около двадцати весом. В каких-нибудь полчаса мы набрали кучу сухих арбузных плетей, зажгли их, изжарили дрофу на этом огне и приготовили себе такое угощение, какого не видели уже целую неделю. Мы съели нашу птицу всю, до последней крошки, так что от нее остались лишь клюв да кости, после чего почувствовали себя гораздо лучше.

В эту ночь мы снова отправились дальше, как только взошла луна, и захватили с собой как можно больше арбузов. Чем выше мы поднимались, тем холоднее становился воздух, что было для нас большим облегчением. На рассвете мы очутились не больше как миль за двенадцать от снеговой линии. Тут мы снова нашли арбузы и таким образом совершенно успокоились насчет воды, так как знали, что скоро у нас будет сколько угодно снегу. Но подъем становился все круче, и мы очень медленно подвигались вперед, делая не больше мили в час. К тому же в эту ночь мы съели последнюю порцию бильтонга. До сих пор мы не встретили в горах ни одного живого существа, кроме дроф, и не видели ни одного ручейка или речки, что показалось нам очень странным, особенно если принять во внимание то огромное количество снега, который белел в вышине и должен же был когда-нибудь таять. Впоследствии мы убедились в том, что благодаря какой-то причине, которую я не в состоянии объяснить, все реки и потоки стекали с гор по северному склону. Теперь мы начали сильно беспокоиться о пище. Мы только что избегли смерти от жажды, но, вероятно, лишь для того, чтобы умереть от голода.

Выписки из моей записной книжки дадут самое лучшее понятие о том, как мы провели три несчастных дня, следовавшие затем.

21 мая. – Тронулись в путь в 11 ч. утра, так как было настолько прохладно, что уже можно было идти днем, и взяли с собой несколько арбузов. Шли целый день, но арбузов больше не видели; очевидно, уже вышли из пределов их распространения. Не видели никакой дичи. На закате расположились отдыхать на всю ночь, потому что не ели уже несколько часов. Ночью очень страдали от холода.

22 мая. – С восходом солнца пошли дальше, чувствуя сильную слабость и дурноту. За весь день сделали только пять миль. Местами попадался снег, который мы ели; но больше не ели ничего. Провели ночь под навесом обширного плато. Холод ужасный. Выпили понемножку водки и потом уселись на земле, завернувшись в одеяла и прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. Страшно страдаем от голода и истощения. Я думал, что Вентфогель умрет в эту ночь.

23 мая. – Опять потащились дальше, как только взошло солнце и немножко отогрело наши окоченелые члены. Положение отчаянное; боюсь, что, если не раздобудем сегодня какой-нибудь пищи, этот день будет последним днем наших странствий. Водки осталось очень мало. Гуд, сэр Генри и Омбопа удивительно хорошо переносят все, но Вентфогель в ужасном состоянии. Он не выносит холода, как большая часть готтентотов. Сами по себе мучения голода еще не так ужасны; особенно неприятно какое-то онемение, которое я чувствую в желудке. Другие говорят то же самое. Мы теперь на одном уровне с той отвесной цепью или стеной из лавы, которая соединяет Груди Царицы; вид великолепный. За нами расстилается до самого горизонта раскаленная пустыня, а перед нами тянутся на целые мили почти горизонтальные пространства, покрытые ровным, замерзшим снегом, и постепенно поднимаются все выше и выше. Среди них возвышается самая вершина горы, представляющая собой «сосок» груди, она должна иметь несколько миль в окружности и около четырех тысяч футов в вышину. Нигде не видно ни одного живого существа. Боюсь я, что пришел наш последний час!

А теперь я отложу дневник в сторону, во-первых, потому, что это совсем не интересное чтение, а во-вторых, потому, что все, что случилось потом, заслуживает более подробного описания.

Весь этот день (23 мая) мы продолжали взбираться вверх по снежному склону и только по временам ложились отдыхать. Должно быть, наша компания представляла собой очень странное зрелище: тощие, растерянные, мы еле-еле волочили ослабевшие ноги по сверкающий снежной равнине. В этот день мы прошли не больше семи миль. Перед самым закатом мы очутились как раз у самого «соска» левой груди, который высился в воздухе на много тысяч футов в виде огромного, совершенно гладкого холма из отвердевшего снега. Как ни скверно нам было, все же мы не могли не оценить великолепного вида, открывавшегося перед нами, тем более великолепного, что сияющие тучи заходящего солнца местами окрашивали снег ярким пурпуром и венчали блистательным венцом величавые снежные массы, нагроможденные в вышине.

– А что, – вдруг сказал Гуд, – ведь мы, должно быть, недалеко от той пещеры, про которую пишет старик?

– Да, если она существует, – отвечал я.

– Послушайте, Кватермэн, – жалобно сказал сэр Генри, – не говорите так! Я слепо верю старому Сильвестре; вспомните воду. Мы скоро найдем пещеру.

– Если мы ее не найдем засветло, мы погибли – вот и все, – отвечал я успокоительно.

После этого мы ковыляли в полнейшем молчании минут десять. Тотчас за мной шел Омбопа, завернувшись в одеяло; он до такой степени стянул себе желудок кожаным поясом (чтобы «голод стал поменьше», как он выражался), что талия сделалась у него, как у девушки. Вдруг он схватил меня за руку.

– Смотри! – сказал он, указывая на склон горной вершины.

Я посмотрел по указанному направлению и заметил шагов за двести от нас что-то похожее на дыру, темневшую в снегу.

– Это пещера! – сказал Омбопа.

Мы поспешили к этому месту, и, действительно, дыра оказалась отверстием пещеры, конечно, той самой, про которую писал Сильвестра. Мы добрались до нее как раз вовремя: только что мы успели скрыться в этом убежище, как солнце зашло с невероятной быстротой и вся окрестность погрузилась во тьму. В этих широтах сумерек почти нет. Мы поспешили влезть в пещеру, которая показалась нам не особенно обширной, прижались друг к другу, чтобы согреться, потом выпили всю оставшуюся водку, причем на каждого пришлось немногим больше глотка, и постарались заснуть, чтобы забыть все свои горести. Но холод был так силен, что заснуть мы не могли. Я уверен, что на этой высоте термометр стоял никак не меньше, чем градусов на четырнадцать-пятнадцать ниже нуля. А вы можете себе представить, читатель, что это значило для людей, истощенных голодом, лишениями и страшным зноем пустыни. В жизнь свою никогда не чувствовал я себя так близко к смерти, как тогда. Так мы и просидели напролет всю эту ужасную ночь, чувствуя, что мороз разгуливает вокруг нас и пощипывает кому руку, кому ногу, кому лицо. Тщетно старались мы прижаться как можно ближе друг к другу; в наших несчастных, изможденных скелетах не оставалось никакой теплоты. По временам кто-нибудь из нас забывался тяжелым сном на несколько минут, но спать дольше мы не могли. Впрочем, это было, вероятно, к лучшему, потому что мне сдается, что если бы мы заснули по-настоящему, так, пожалуй, больше не проснулись бы. Я думаю, что только сила воли поддерживала в нас жизнь.