Антоний Оссендовский - Ленин

Обычно выплывали они ранним утром на барке старого рыбака, Джованни Спадаро, и, колыхаясь на мягких волнах лазурного моря, разговаривали тихими голосами обо всем и ни о чем, что умеют делать только настоящие русские, нанизывая на одну нить совершенно разные мысли и впечатления. Но продолжалось это совершенно недолго.

Совершенно случайное слово отрезвляло Ленина.

Он внезапно щурил глаза. Не видел тогда белых и розовых рыбацких парусов; прозрачных, сапфировых волн; серебряных, как будто летящих лебедей, облаков; парящих чаек, далеких дымок пароходов; зелени и цветов, покрывающих крутые цветные склоны Капри. Перед его глазами вставали ряды партийных товарищей, в шуме и панике ищущих вождя, а рядом другие толпы – вооруженные и гневные, бросающиеся в атаку.

– Проклятие! – шептал Ленин и сжимал пальцы.

Горький почти со слезами на глазах рассказал о страшных поражениях, понесенных Россией на полях битвы, о сотнях тысяч убитых крестьян.

– Сколько слез проливается в наших деревнях! – промолвил он, заламывая руки. – Сколько рыданий и горьких криков слышат наши убогие хаты!

Ленин посмотрел на него строгим взглядом и произнес:

– Пусть так будет! Много людей гнездится в этих хатах, на сто войн хватит, всех не убьют! Во всяком случае, это вода на нашу мельницу. Ну да, пусть еще голод придет и крепко прижмет! Революция набухнет, как нарыв. Только ткнуть хорошо! Ха, ха! За эту кровь крестьян и рабочих выльем целое море крови наших врагов и убийц.

Старый рыбак, любящий беззаботный, искренний смех Владимира, в такие минуты с беспокойством и опаской прислушивался к хриплому, глухому тону его речи.

– Да ведь это страшно! – возмутился Горький. – Революция через такую гекатомбу (массовое уничтожение) невинных людей, разорванных, уничтоженных! Нет! Нет!

Ленин поморщил монгольские брови и сказал:

– Только глупец боится забрызгать меч кровью, если имеет меч в руке и знает, для чего его имеет! Для революции нет чрезмерно больших жертв, поверь мне, Алексей Максимович! Помни, что мы являемся сыновьями бунта нашего народа. Пускай же наши враги помогут поднять этот бунт и взметнуть его аж под облака, как красную волну!

– Это ужасная правда! – шепнул писатель.

– Ужасная? – засмеялся Ленин. – Это говоришь ты? Максим Горький? Человек, который вышел из наитемнейшей, наиболее растоптанной прослойки народа? Ты, знаток души бездомного босого, ненавидимой публичной девки, сбунтовавшегося крестьянина и рабочего с просыпающейся мыслью революционной?! Стыдись! Переживаем железные времена. Сегодня не дано нам гладить людей по голове. Руки падают тяжело, чтобы размозжить черепа, раздробить кости без милосердия!

Умолк и через мгновение добавил:

– Нашим наивысшим желанием стало истребление всяческого насилия! Адски тяжелая задача! Достигнем этого насилием и притеснением. Другой дороги нет, так как человек не способен к созданию вещей и понятий идеальных, совершенных в любое время. Понадобились века неволи, чтобы родился бунт, пройдут десятилетия нового гнета и господства железной руки, прежде чем образуется настоящая свобода, которая является ничем иным, только равенством…

Горький ничего не ответил. Не хотел кидать горькие сомнения в душу приятеля, говорящего с таким глубоким убеждением, сильным, обезоруживающим.

Великий писатель понимал, что Ленин в эту минуту обращал не к нему старые мысли и ощущения, но к беднейшим массам, слепо мечтающим о равенстве, к темным беднякам, которых намеревался привести к далекой цели, скрывающейся в зловещей тьме.

Молчал.

Владимир Ульянов-Ленин на Капри.

Фотография. Начало ХХ века

Ленин вскоре получил письмо от жены. Сообщала она о конгрессе социалистов, планируемом в Швейцарии. Не оттягивая ни на минуту, он распрощался с писателем, знакомыми рыбаками, партнерами, с которыми охотно игрывал в шахматы, и возвратился в Цурих. На время прибыл в Циммервальд и Киенталь, где с ненавистью в глазах и голосе схватывался с вождями европейского социализма: Ледебуром, Серрати, Зедлундом, Хортером, Раковским, Лаззари, Бризоном, Марринги; преодолевал их, внушая к ним отвращение, ставя перед позорным столбом тяжелых подозрений, сдирая кожу с почитания и обаяния, выставляя на посмешище; вызывал возмущение толпы и крики ненависти. Обвинял в предательстве и трусости; бросал оскорбления, недобросовестно спекулировал словами противников. Говорил простым, твердым, порой чрезмерно крепким стилем, употреблял логику острую, как лезвие меча; без конца повторял главную мысль; принуждал слушателей к принятию его предложений; лишал их свободы выбора. Говорил он хриплым глухим голосом, без тени пафоса, но движением рук, головы и всего тела, угрожающим или мягким, ироничным выражением лица, проницательным взглядом небольших внимательных глаз разгонял ряды противников, отделяя от них то и дело новых сторонников. Шаг за шагом как бы бился на штыках, торил себе дорогу и, приведя в движение инстинкты собранных рядовых партийных товарищей, вколачивал в их мозги свою формулу о превращении империалистической войны в войну гражданскую против правительств и капитализма.

Не заботясь об обвинении, что предает родину, он кинул дерзкие, страшные слова, что Россия может погибнуть, если удастся социальная революция, и одним ударом заложил фундамент III Интернационала. Уже тогда он сформулировал ясно то, о чем думал на пике Уто Кульм. Повторял это постоянно, втискивал в головы тянущихся к нему интернационалистов. Говорил он, топая ногой с бешенством и поднимая кулак, как тяжелый кузнечный молот:

– Человек чрезвычайно глуп, чтобы быть самодостаточным для самого себя. Десять или миллион свободных глупцов – это стадо! Демократия и свобода – это бесстыдная идея буржуазии и самый наиглупейший предрассудок! Наилучшей формой власти для человечества становится безграничный деспотизм, который является завершенным не в пользу правящих и угнетателей, но для пользы угнетенных и согласно с их волей.

Прислушивались к этим словам вождя наиболее нуждающиеся, преследуемые, парии души, те, которые могут жить только хлебом, тяжело дышащие местью, поддерживаемые завистью, блестели глазами и сжимали кулаки, повторяя слова страшных евангелий:

– Безграничный деспотизм угнетенных…

За мессией насилия во имя любви устремлялись все более многочисленные апостолы бунта, уничтожения, пролития крови и безумных мечтаний.

В 1917 году, как удар грома, раздирающего Небо и Землю, на берега спокойного лазурного Цурихского озера прилетела весть: