Антоний Оссендовский - Ленин

Кинг широко открыл изумленные глаза.

– Боже! – воскликнул он. – Забрались вы одной ногой в мрачное средневековье, с его насилием и принуждением, а другой в сторону далеких, фантастических лет! И ни в одном, ни в другом ничего не удастся вам построить!

– Увидим! – прошептал Ленин и стиснул зубы.

– Не увидим! – запротестовал американец.

– Страх за жизнь и твердая, немилосердная рука могут совершать чудеса! – шепнул Ленин.

– Чудеса – нет! Злодейства – да! – раздался достойный ответ.

После этих слов, произнесенных с негодованием, американец встал и, взглянув на Ленина, произнес:

– Думал, что вы стремитесь к революции, чтобы встряхнуть материалистичный мещанский мир и проторить дорогу для души. Так думал… в это время вы мечтаете о бандитизме в мировом масштабе. Это страшно!

– Для вас, мистер Кинг, который приезжает себе раз в пять лет на отдых в Швейцарию, набитый долларами! – воскликнул Ленин, с ненавистью глядя на могучую фигуру американца. – Но таких, как вы, на свете, скажем, миллион, а остальные семьдесят миллионов не имеют такой элегантной одежды и хотя бы десяти долларов на завтрашний день и голодны. Понимаете вы? Голодны! Наша российская пословица говорит: «Голодного соловья нельзя накормить самими прекраснейшими песнями!». Душа! Человек долларов осмеливается говорить о душе!

Засмеялся дерзко, резким, злым взглядом маленьких черных глаз всматриваясь в бодрое лицо удивленного и негодующего американца.

Кинг в молчании поклонился и отошел.

Ленин остался, чернея на камне, как большая мрачная птица. Глядел вниз, на разбегающиеся в разные стороны долины, на квадраты виноградников и полей, на блестящие нити стальных рельсов, на серые пятна деревень и городков, на поблескивающие купола и кресты Цуриха, на гладь спокойного озера, которое лежало внизу, как плита ляпис-лазури.

Не видел ничего. Его взгляд пробивал мглистые испарения, тучи, громоздящиеся на востоке, и бежал дальше и дальше. Ожидал увидеть убогие пашни русских крестьян и… не распознал их.

Катились там громадные тракторы, приводимые в движение электричеством и заменяющие труд тысяч потных, запыхавшихся крестьян и коней, с усилием тянущих плуги. Дымили печи сотен электростанций и фабрик; в опрятных крестьянских домиках ярко светились освещенные окна.

Празднично одетые рабочие с чистыми руками и спокойными лицами возвращались домой, без спешки и радости. Все были похожи друг на друга, как близнецы в одинаковых костюмах, не отличались между собой ни выражением лица, ни движениями.

Ленин понял, что это люди-видения, рожденные в его воображении, это роботы, имеющие гармоничные движения и страшную коллективную силу, но лишенные страсти.

«Счастливы ли эти люди?» – сверкнула внезапная мысль.

«Они спокойны», – появился ответ.

Ленин постоянно смотрел перед собой, вонзая черные глаза в далекий мглистый горизонт.

На площадях городков и селений – там, где когда-то стояли святыни Божии – поднимались театры, музеи и школы. Не доходили до Ленина, хотя прислушивался он со всем напряжением, и не звон кандалов, и не стонущие причитания:

– Оооей! Оооей!

Почти дрожа из боязни, что увидит страшное зрелище, искал всюду бессмысленное лицо лежащей в гробу Настьки с заостренным носом и незакрытым глазом, по которому бегала черная муха.

Не слышал заклинаний старой знахарки Анны, бьющей беременную девушку доской по животу. Не мог найти исступленного от усталости громадного бурлака, с покрытой язвами грудью, и ни пастушки немой, обтягивающей на себе юбку и чешущейся у себя подмышками.

Все, что печалило и переполняло ненавистью его душу, прошло.

Над бескрайней плоскостью, как шум легкого, мягкого ветра, неслись успокаивающие слова:

– Равенство… счастье…

Внезапно он опомнился, так как проходящая группа туристов разговаривала. Уловил оборванную фразу:

– Социалисты оказались настоящими патриотами…

Видение исчезло. Суровая правда глядела насмешливо в раскосые, черные глаза.

Он сорвался и почти побежал к железной дороге, чтобы быстрей добраться до города и писать, бросать в мир горячие, доходчивые слова мщения, прямые и дерзкие призывы к борьбе за то, что присвоили, захватили себе влиятельные, богатые, могущественные, попирая равнодушно измученные тела миллионов, сотен миллионов работающих в поте лица, без передышки, без надежды.

– Я вам несу освобождение, – шептал горячо. – Идите за мной, а слово надежды телом станет!

С вершины Уто Кульм вернулся он, как другой человек.

Жил только ненавистью, из ненависти черпал пламя своих мыслей и силу слов, из ненависти дал дорогу к любви для стонущего человечества, и снова принимал решение, чтобы привести его к цели – ясной и сияющей, омытой в живительном источнике крови, закаленной и выкованной в огне мщения, за века гнета.

– Не судите! – доходил до него шепот казненного в австрийской тюрьме узника.

Содрогался и отвечал в душе: «Глупое, темное, подобострастное быдло!».

На минуту отрывался от своих мыслей, окружающих его наподобие густой мглы. Чувствовал себя нездоровым и переутомленным. Впрочем, считал необходимым в ближайшее время исчезнуть с глаз швейцарских властей. Въезжая в свободную страну, он подписал обязательство, что не будет нарушать порядок.

Физически он действительно его не нарушал, но его полемические статьи, печатаемые в швейцарских социалистических газетах, беспокоили общественное мнение и власть. За ним начали наблюдать внимательно, следить за каждым шагом. Чувствовалось в этом влияние политических агентов России и ее союзников.

Он решил уехать. Воспользовался приглашением живущего на Капри российского писателя Максима Горького. Однажды он исчез без следа, посоветовавшись через письма с итальянскими социалистами Нитти и Серрати.

Застал он Горького больным и подавленным.

Старый, нескладный человек с тяжелым лицом, грубо вытесанным, со строгими и мыслящими глазами, с радостью встретил невысокого подвижного приятеля, который, сунув руки в карманы брюк и задравши голову, буравил его проницательными зрачками и говорил как будто для себя:

– Плохо! До черта плохо! Кожа, как земля, глаза набухшие, губы бледные, жизни на лице ни капли! Как так можно? Нужно экономить талант, так как такой встречается нечасто… Я говорю и говорю, а он как тот кот в басне Крылова: «Слушает да ест», что, на самом деле, какие-то пилюли, надеюсь, в любом случае, уплетает!

Оба засмеялись громко и дружелюбно.

Несколько дней они провели вместе.

Владимир Ульянов-Ленин на Капри. Фотография. Начало ХХ века