Антоний Оссендовский - Ленин

Толпа кричала, выла, свистела, смеялась дико, бессмысленно.

Посматривая на ярко-красные полотнища пламени, с гулом метавших искры и красные угли; на столбы черного и белого дыма; на луну, пляшущую на темном небе, слушая треск досок и стропил, тоскливый звон лопающихся оконных стекол, чувствуя на себе горячее дыхание огня, быстро пожирающего старую резиденцию Болдыревых, толпа перекатывалась беспокойно с места на место, ругаясь и богохульствуя.

Какая-то старуха с исступленными глазами, в которых бегали кровавые отблески пожара, без причины подоткнув юбку выше колен, с пронзительным повизгиванием выкрикивала:

– Палите, палите, Божьи люди! Когда спалим дом, господа никогда уже не вернутся!

Другая, бросая омерзительные слова, вторила ей:

– Мать Пречистая, Господи Христе, позволили мне дожить до радостного дня!

Голос ее сорвался в едком дыме, и так она начала плевать и выкидывать из себя гнилые, развратные ругательства и неистовые проклятья, похожие на святотатства.

Какой-то крестьянин, бессмысленно дрыгающийся перед крыльцом, внезапно крикнул:

– Господа у окна, люди православные!

Огонь доставал уже жилой части дома.

Болдырев, схватив жену, потерявшую сознание от сильного испуга, тащил ее к выходу. Двери были забаррикадированы деревянными чурбанами, набросанными крестьянами. Старый полковник не мог их поднять. Стало быть, выбил стулом стекло в сени и намеревался этой дорогой спасть жизнь.

Крестьяне смотрели на мечущуюся перед окном седую голову Болдырева, поднимающего сползающую постоянно жену.

К окну подскочил какой-то подросток и метнул в старика камень. Толпа в это время завыла, заскулила, и град камней посыпался на седую голову и грудь, покрытую длинной серебристой бородой.

Болдырев вдруг исчез. По-видимому, упал, пораженный камнем.

В данный момент с треском, грохотом и шумом завалился верх, выбросил высоко, под самое небо столбы искр, пылающих головешек и углей.

– Ур-р-ра-а-а! – прокатились над толпой радостные, триумфальные крики и звучали долго, заглушаемые грохотом заваливающихся балок и стен.

– Выводите лошадей! – пробился сквозь гам и шум пронизывающий крик.

Все помчались к хозяйственным строениям, но не успели до них добежать, так как крытая соломой конюшня, амбар и деревянный барак с локомобилем, машинами и сельскохозяйственными орудиями, засыпаемые горящими головешками, сразу были охвачены пламенем. Раздался тонкий, жалобный визг и встревоженное ржание коней, шипение огня, скрежет и треск пылающего дерева.

«Крестьянская иллюминация», одна из бесчисленных, которыми озарена была Россия, затухла только с рассветом.

Мужики и бабы размахивали руками и, крича возбужденными голосами, вернулись в свои избы, погоняя скот, забранный со скотного двора Болдыревых.

– Эх, Акимий Семенович, веселая ночка была! – кричал одноглазый крестьянин, похлопывая старосту по плечу.

– Чистая работа! – молвил тот, поблескивая мрачными глазами – Все до последнего сожрал огонь. Ничего не осталось. Машины жалко! Новые, добрые были…

– Малая беда, короткая печаль! – пропищала идущая рядом женщина, согнувшись под тяжелым мешком, набитым награбленными в усадьбе вещами. – Наше право теперь! Все принадлежит народу… Так наставлял товарищ Гусев!

Ощущая неожиданную сердечную благодарность к Творцу, высокий крестьянин с опаленной бородой воскликнул с воодушевлением:

– Толстую свечу поставлю перед иконой святого Николая Чудотворца за то, что без никакой помехи закончили дело раз и навсегда! Наша земля, вся нам принадлежит, Мать-кормилица!

– Смотрите только, чтобы наследники Болдырева не вернулись, – отозвался остерегающий голос. – Ой, в Сибирь погонят нас за эту ночь, братишки. Господи Христе, смилуйся над нами. Защити слуг Твоих!

Мужики начали оглядываться боязливо, креститься и шептать молитвы.

Услышал это Гусев и, сдвинув шапку на затылок, крикнул:

– Не бойтесь, товарищи! Никогда не воротятся… Для спокойствия и уверенности вобьем мы на погорелище кол из осины. Это уже наверняка, никогда не вернется никакой Болдырев!

– Вобьем кол! Почему не вбить?! – бормотали мужики.

Так шли они, то разговаривая, то радуясь зловеще, то чувствуя великий страх, ползущий отовсюду в сером сомнительном свете зимнего морозного предрассветного часа.

В это время в Петрограде печатные машины с ядовитым, злым щелканьем печатали воззвание Владимира Ильича Ленина к крестьянам: «Говорим вам: не ждите никакого закона, берите себе землю, захваченную слугами царя, богачами и дворянством! Сметайте со своей дороги врагов, угнетателей и эксплуататоров! Вам служит право обиженных, сбрасывающих кандалы. Спешите, так как хозяева земельных владений надеются на поддержку, организуемую царскими генералами! Они несут вам чрезвычайные суды, смерть, кнуты, тюрьмы и каторгу! Спешите и помните, что того, что захватите, никто и никогда у вас не отберет! Да здравствует социалистическая революция! Да здравствует рабоче-крестьянская власть! Да здравствует диктатура пролетариата!».

Ленин написал это воззвание около полуночи, возвратившись с заседания Совнаркома. Слушая речи товарищей, почуял тоску и охватывающую его тревогу.

Проходя длинными коридорами Смольного Института, думал: «Действительно ли я являюсь и буду диктатором миллионов крестьян и рабочих? Хватит ли мне силы, чтобы навязать им свою волю?

Хочу это сделать, так как моя воля никогда не будет направлена на мою личную пользу. Все, не исключая своей жизни, хочу посвятить делу – освобождению трудящихся от уз наемного рабства Между тем, представляется мне, что массы владеют мной, навязывая мне свои требования, а я с трудом могу выпросить реализацию крох собственных стремлений? Разве я был рабом толпы? Этого сборища чужих людей, кричащих рабочих, темных, самых плохих крестьян? Должен был, уступая им, чтобы вырвать от них право продовольственной диктатуры, еще раз призвать крестьян к пробуждению самых лучших, наикультурнейших хозяйств. Впрочем, почему сам этого опасаюсь? Диктатура переходит ко мне, а когда я буду чувствовать ее зажатой в руке, поверну все так, как я захочу!».

Тоска, однако, не развеялась после этих размышлений творца новой революции.

В это самое время в комнате, охраняемой вооруженными латышскими революционерами под командой Петерса и Лациса, лежал на софе Феликс Дзержинский. Не спал, так как в течение нескольких лет страдал бессонницей.

О чем только не думал в течение бесконечно долгой полосы мучительных дней и ночей бывший каторжник, социалист, человек, сотканный из нервов, дрожащих ненавистью и жаждой мести?! Он пылал ненавистью ко всему миру. Мечтал о мести ко всему, что жило и что было делом живых существ. Жаждал видеть вокруг себя кровь, тела убитых и замученных, кладбища, руины и пепелища, а над этим – смерть.