Бенедикт Спиноза - Этика

Если ненависть перевесит, то он будет стремиться тому, кто его любит, причинить зло: аффект этот называется жестокостью, особенно если думают, что тот, кто любит, не подал никакой причины к ненависти.

Кто из любви или в надежде на славу делает кому-нибудь благодеяние, тот будет опечален, если увидит, что его благодеяние принимается без благодарности.

Кто любит какую-нибудь вещь, себе подобную, тот стремится, насколько может, сделать так, чтобы и она его любила (по пол. 33 этой части). Кто, таким образом, делает кому-нибудь благодеяние из любви, тот делает это, побуждаемый желанием, чтобы и его любили, т. е. (по пол. 34 этой части) в надежде на славу или (по схол. пол. 30 этой части) на радость; поэтому (по пол. 12 этой части) он будет стремиться, насколько может, воображать эту причину славы или представлять ее действительно существующей. Но (по предположению) он воображает иное, что исключает существование этой причины. Следовательно (по пол. 19 этой части), этим самым он будет опечален, – что и требовалось доказать.

Ненависть усиливается взаимной ненавистью и может быть, наоборот, уничтожена любовью.

Кто воображает, что тот, кого он ненавидит, чувствует к нему ненависть, у того по той самой причине возникает (по пол. 40 этой части) новая ненависть, в то время как (по предположению) еще продолжается прежняя. Если же, напротив, он вообразит, что тот чувствует к нему любовь, то, поскольку он воображает это, постольку (по пол. 29 этой части) созерцает себя с радостью и постольку (по пол. 29 этой части) будет стремиться нравиться ему, т. е. (по пол. 40 этой части) постольку будет стремиться не иметь ненависти к нему и не причинять ему печали. Это стремление (по пол. 37 этой части) будет больше или меньше по мере аффекта, из которого оно проистекает. И потому если это стремление будет больше того, которое возникает из ненависти и которое побуждает причинять печаль ненавидимой вещи (по пол. 26 этой части), то оно одержит перевес и уничтожит в душе ненависть, – что и требовалось доказать.

Ненависть, которая вполне побеждается любовью, переходит в любовь, и любовь отсюда бывает больше, чем была бы, если бы ей не предшествовала ненависть.

Это доказывается таким же образом, как и пол. 38 этой части. Ибо кто вещь, которую ненавидит или которую обыкновенно созерцает с печалью, начинает любить, тот радуется уже по тому одному, что он любит, и к этой радости, которая заключается в любви (см. опред. ее в схолии пол. 13 этой части), присоединяется еще другая, которая происходит оттого, что стремление устранить печаль, заключающуюся в ненависти (как мы показали в пол. 37 этой части) вполне поддерживается, сопровождаемое идеей того, кого ненавидели, как причиной.

Хотя все это в действительности так, однако же никто не будет стремиться ненавидеть или причинять печаль какой-нибудь вещи с тем, чтобы потом насладиться этой большей радостью, т. е. никто не пожелает, в надежде на вознаграждение вреда, нанести себе вред, и не пожелает заболеть в надежде на выздоровление. Ибо всякий всегда стремится сохранять свое существование и, насколько возможно, устранять печаль. Если бы можно было думать противоположное, что человек может желать ненавидеть кого-нибудь с тем, чтобы потом любить его большей любовью, тогда это значило бы, что он всегда будет желать ненавидеть его. Ибо чем больше будет ненависть, тем больше будет любовь, и поэтому он всегда будет желать, чтобы ненависть усиливалась более и более, и по этой же причине человек будет стремиться сильнее болеть, чтобы впоследствии наслаждаться большею радостью при восстановлении здоровья; а следовательно, он будет стремиться всегда болеть, – что (по пол. 6 этой части) абсурдно.

Если кто-либо вообразит, что кто-нибудь, подобный ему, питает ненависть к вещи, подобной той, которую он любит, то он его будет ненавидеть.

Ибо любимая вещь взаимно ненавидит того, кто ее ненавидит (по пол. 40 этой части). Поэтому любящий, воображая, что кто-нибудь ненавидит любимую вещь, тем самым воображает, что любимая вещь испытывает ненависть, т. е. (по схол. пол. 13 этой части) печаль, и вследствие того (по пол. 21 этой части) он печалится, и притом в сопровождении идеи того, кто любимую вещь ненавидит, как причины, т. е. (по схол. пол. 13 этой части) будет его самого ненавидеть, – что и требовалось доказать.

Если кто-либо от человека другого сословия или другой отличной от его нации испытывает радость или печаль, сопровождаемую идеей его под общим именем сословия и нации, как причиной, то он будет любить или ненавидеть не только этого человека, но и всех, принадлежащих к тому же сословию или к той же нации.

Доказательство этого следует из положения 16 этой части.

Радость, происходящая от того, что мы воображаем, что ненавидимая нами вещь разрушается или терпит другое зло, не происходит без некоторой душевной печали.

Это следует из положения 27 этой части. Ибо поскольку мы воображаем, что вещь, подобная нам, удручается печалью, постольку мы и сами печалимся.

Это положение может быть доказано также из короллария положения 17 части 2. Ибо как скоро мы вспоминаем вещь, то, хотя она действительно не существует, мы ее представляем присутствующей, и тело испытывает то же впечатление. Поэтому поскольку вещь жива в памяти, постольку человек определяется к созерцанию ее с печалью, и это определение, пока существует образ вещи, хотя и сдерживается воспоминанием о тех вещах, которые исключают ее существование, но не уничтожается. А потому человек радуется лишь постольку, поскольку сдерживается это определение; и отсюда следует, что эта радость, вызываемая злом вещи, которую мы ненавидим, будет повторяться каждый раз, как мы вспоминаем об этой вещи. Ибо, как мы сказали, когда возникает образ этой вещи, то, так как он заключает в себе существование этой вещи, это самое определяет человека представлять вещь с той же печалью, с какой он обычно представлял ее, когда она существовала. Но так как с образом этой вещи он соединяет другие образы, которые исключают ее существование, то это определение к печали тотчас же ограничивается, и человек снова радуется, и притом всякий раз, как это будет повторяться. И это есть причина того, почему люди радуются, вспоминая о каком-нибудь прошлом бедствии, и почему им приятно рассказывать об опасностях, от которых они освободились. Ибо, воображая какую-нибудь опасность, они представляют ее как бы еще в будущем и потому определяются к страху; но это определение снова сдерживается идеей освобождения, которая соединилась у них с идеей этой опасности, когда они освободились от нее, и которая снова возвращает им безопасность; и потому они снова радуются.