Бенедикт Спиноза - Этика

Предмет, который мы видели ранее с другими предметами, или в котором мы не воображаем ничего, кроме того, что обще ему со многими, мы будем представлять себе не так долго, как тот, о котором мы воображаем, что он имеет нечто особенное.

Как только мы вообразим предмет, который мы видели вместе с другими, то сразу же вспомним и другие (по пол. 18 части 3, и см. также его схолии), и таким образом от представления одного мы немедленно переходим к представлению другого. Точно то же бывает и с предметом, в котором мы не воображаем ничего, что не было бы обще ему с другими. Ибо мы тем самым предполагаем, что мы в нем не находим ничего, чего прежде не видели бы в других предметах. Но когда мы предполагаем, что мы в каком-нибудь предмете представляем себе нечто особенное, чего мы раньше никогда не видели, то выражаем этим не что иное, как то, что душа, пока представляет себе этот предмет, не имеет в себе ничего другого, к представлению чего она могла бы перейти от представления этого предмета. И поэтому она определена к представлению себе только его одного. Следовательно, предмет, который и проч., – что и требовалось доказать.

Это впечатление души или воображение отдельной вещи, поскольку она носится в душе одна, называется удивлением; если же оно возбуждается предметом, которого мы боимся, то называется смущением, потому что удивление ко злу до того приковывает к себе представления человека, что он не может рассуждать о чем-нибудь другом, посредством чего можно было бы избежать этого зла. Но если то, чему мы удивляемся, есть благоразумие человека, прилежание или что-нибудь в этом роде, и мы представляем, что этим он далеко превосходит нас, тогда удивление называется уважением; а в другом случае – ужасом , если мы удивляемся гневу человека, его зависти и проч. Затем, если в человеке, которого мы любим, мы удивляемся благоразумию деятельности и проч., то наша любовь по тому самому (по пол 12 этой части) будет еще больше, и эту любовь, соединенную с уважением, мы называем преданностью. И, таким образом, мы можем также понять, как ненависть, надежда, безопасность и другие аффекты соединены с удивлением; а потому мы могли бы вывести больше аффектов, чем сколько существует в общепринятом языке слов для их обозначения. Отсюда видно, что названия аффектов скорее составились из употребления их в житейском языке, чем на основании их точного познания.

Удивлению противополагается презрение, причина которого, впрочем, большей частью заключается в том, что мы на том основании, что видим, как кто-либо какой-нибудь вещи удивляется, любит ее и боится ее, и проч., или на том, что какая-либо вещь с первого взгляда кажется нам похожей на вещи, которым мы удивляемся, любим, которых боимся, и проч. (по пол. 15 с его коралл. и пол. 27 этой части), определяемся к тому, чтобы удивляться этой вещи, любить ее, бояться ее и проч. Но если, вследствие присутствия самой вещи или более тщательного ее рассмотрения, мы бываем вынуждены отрицать в ней все то, что может быть причиной удивления, любви, страха и проч., тогда душа в силу самого присутствия вещи пребывает определенной к мышлению скорее того, чего нет в предмете, чем того, что есть в нем; хотя обычно, наоборот, вследствие присутствия предмета она преимущественно мыслит то, что есть в предмете. Далее, как преданность происходит от удивления к вещи, которую мы любим, так издевательство происходит от презрения к той вещи, которую мы ненавидим или боимся, а пренебрежение – из презрения к тупости, как почитание – из уважения к благоразумию. Наконец, мы можем понять, как любовь, надежда, слава и другие аффекты соединены с презрением, и отсюда вывести еще другие аффекты, которых мы обычно не обозначаем особыми названиями.

Когда душа представляет себе саму себя и свою способность к деятельности, то она радуется, и тем больше, чем отчетливее она воображает себя и свою способность к деятельности.

Человек знает самого себя не иначе как посредством испытываемых его телом впечатлений и их идей (по пол. 19 и 23 части 2). Следовательно, когда бывает, что душа может созерцать саму себя, тогда она этим самым переходит к большему совершенству, т. е. (по схолии пол. 11 этой части) предполагается испытывающей радость, и тем большую, чем отчетливее она может вообразить себя и свою способность к деятельности, – что и требовалось доказать.

Эта радость поддерживается все более и более, чем более человек воображает, что другие хвалят его. Ибо чем больше он воображает, что другие хвалят его, тем большей воображает ту радость, которую он причиняет другим, и притом в сопровождении идеи себя самого (по схол. пол. 29 этой части). И потому (по пол. 27 этой части) он и сам испытывает большую радость, сопровождаемую идеей самого себя, – что и требовалось доказать.

Душа стремится воображать только то, что полагает ее способность к деятельности.

Стремление души или способность есть сама сущность души (по пол. 7 этой части). Сущность же души (как ясно само собой) утверждает только то, что она есть и что может (делать), а не то, что она не есть и чего не может (делать). Поэтому она стремится воображать только то, что утверждает или полагает ее способность к деятельности, – что и требовалось доказать.

Когда душа воображает свое бессилие, то она от этого печалится.

Сущность души утверждает только то, что душа есть и что она может (делать), или природе души свойственно воображать только то, что полагает ее способность к деятельности (по пред. пол.). Следовательно, когда мы говорим, что душа, созерцая саму себя, воображает свое бессилие, то говорим этим не что иное, как то, что в то время как душа стремится воображать что-нибудь такое, что полагает ее способность к деятельности, это стремление ее задерживается, другими словами (по схол. пол. 11 этой части), что она печалится, – что и требовалось доказать.

Эта печаль еще более поддерживается, если человек воображает, что другие порицают его; это доказывается таким же образом, как и королларий пол. 53 этой части.

Эта печаль, сопровождаемая идеей нашей слабости, называется приниженностью; радость же, происходящая от представления самого себя, называется самолюбием или самодовольством. И так как это повторяется каждый раз, как только человек созерцает свои добродетели или свою способность к деятельности, то отсюда и следует, что каждый охотно рассказывает о своих действиях и желает показывать силы как своего тела, так и души, и оттого люди бывают тягостны друг другу. А из этого опять следует, что люди по природе завистливы (см. схол. пол. 24 и схол. 32 этой части) или радуются слабости себе равных и, напротив, печалятся при виде их доблестей. Ибо каждый всякий раз, как воображает свои действия, испытывает радость (по пол. 53 этой части), и тем большую, чем действия его выражают больше совершенства, и чем отчетливее он их воображает, т. е. (по тому, что сказано в схол. 1, пол. 40 части 2) чем более он может их отличать от других и созерцать как особые вещи. Поэтому каждый при созерцании самого себя будет больше всего радоваться тогда, когда он созерцает в себе нечто такое, что он отрицает в остальных. Но если то, что он утверждает о себе, относится к общей идее человека или животного, тогда он радуется не так сильно; наоборот, он будет печалиться, если вообразит, что его действия сравнительно с действиями других слабые, и эту печаль (по пол. 28 этой части) он будет стремиться устранить, и притом тем, что будет превратно толковать действия подобных себе или приукрашивать, насколько возможно, свои собственные. Из этого открывается, что люди по природе склонны к ненависти и зависти, чему содействует также и само воспитание. Ибо родители обыкновенно возбуждают детей к доблести только одним стимулом чести и зависти. Но здесь остается, может быть, то недоразумение, что нередко мы удивляемся доблестям людей и почитаем их. Для устранения его я прибавлю следующий королларий.