Генри Джеймс - Европейцы (сборник)

– Конечно. Все лучше, чем принести в жертву его .

Он ничего не сказал на это; приподнявшись на локте, целиком ушел в созерцание парка. И вдруг, вновь обернувшись к ней, спросил:

– Пойдешь за меня?

– За тебя?..

– Ну да: будь моей доброй женушкой-женой. На радость и на горе. Я, честное слово, – с неподдельной искренностью объяснил он, – не знал, что тебя так прижало.

– Со мной вовсе не так уж скверно, – ответила Мод.

– Не так скверно, чтобы связать свою жизнь с моей?

– Не так скверно, чтобы докладывать тебе об этом, – тем более что и ни к чему.

Он откинулся, опустил голову, улегся поудобнее:

– Слишком ты гордая – гордость тебя заела, вот в чем беда, – ну а я слишком глуп.

– Вот уж нет, – угрюмо возразила она. – Ты не глупый.

– Только жестокий, хитрый, коварный, злой, подлый? – Он проскандировал каждое слово, словно перечислял одни достоинства.

– Я ведь тоже не глупа, – продолжала Мод. – Просто такие уж мы злосчастные – знаем, что есть что.

– Да, не спорю, знаем. Почему же ты хочешь, чтобы мы усыпляли себя чепухой? Жили, словно ничего не знаем.

Она не сразу нашлась с ответом. Потом сказала:

– Неплохо, когда и нас знают.

– Опять не спорю. На свете много всего – одно лучше другого. Потому-то, – добавил молодой человек, – я и спросил тебя о том самом.

– Не потому. Ты спросил, потому что считаешь: я чувствую себя никчемной неудачницей.

– Вот как? И при этом не перестаю уверять тебя, что стоит немного подождать, и все придет к тебе в мгновение ока? Мне обидно за тебя! Да, обидно, – продолжал приводить свои неопровержимые аргументы Байт. – Разве это доказывает, что я действую из низких побуждений или тебе во вред?

Мод пропустила его вопрос мимо ушей и тут же задала свой:

– Ты ведь считаешь, мы вправе жить за счет других?

– Тех, кто попадается на нашу удочку? Да, дружище, пока не сумеем выплыть.

– В таком случае, – заявила она после секундной паузы, – я, если мы поженимся, свяжу тебя по рукам и ногам. Ты и шагу не сможешь ступить. Все твои дела рассыплются в прах. А так как сама я ничего такого не умею, куда мы с тобой залетим?

– Ну, разве непременно надо залетать в крайности и прибегать к вывертам?

– Так ты и сам вывернутый, – парировала она. – У тебя и самого – впрочем, как у всей вашей братии, – только «удовольствия» на уме.

– И что с того? – возразил он. – Удовольствие – это успех, а успех – удовольствие.

– Какой афоризм! Вставь куда-нибудь. Только если это так, – добавила она, – я рада, что я неудачница.

Долгое время они сидели рядом в молчании – молчании, которое прервал он:

– Кстати, о Мортимере Маршале… а его как ты предполагаешь спасать?

Этой переменой предмета беседы, которую он совершил необыкновенно легко, словно речь шла о чем-то постороннем, Говард, видимо, стремился развеять то последнее, что, возможно, еще оставалось от его предложения руки и сердца. Предложение это, однако, прозвучало чересчур фамильярно, чтобы запомниться надолго, и вместе с тем не настолько вульгарно, чтобы совсем забыться. В нем не было должной формы, и, пожалуй, именно поэтому от него тем паче сохранялся в дружеской атмосфере слабый отзвук, который, несомненно, сказался на том, как сочла нужным ответить Мод:

– Знаешь, по-моему, он будет вовсе не таким уж плохим другом. Я хочу сказать, при его неуемном аппетите что-то все-таки можно сделать. А ко мне он не питает зла – скорее наоборот.

– Ох, дорогая! – воскликнул Говард. – Не опускайся на этот уровень! Ради всего святого.

Но она не унималась:

– Он льнет ко мне. Ты же видел. И ведь кошмар – то, как он способен «подать» себя.

Байт не шелохнулся; потом, словно в памяти всплыл обставленный сплошным чиппендейлом клуб, проговорил:

– Да, «подать» себя так, как может он, я не могу. Ну а если у тебя не выйдет?..

– Почему он все-таки льнет ко мне? Потому что для него я все равно потенциально Пресса. Ближе к ней у него, во всяком случае, никого нет. К тому же я обладаю кое-чем еще.

– Понятно.

– Я неотразимо привлекательна, – заявила Мод Блэнди.

С этими словами она поднялась, встряхнула юбку, взглянула на отдыхающий у ствола велосипед, прикинув мысленно расстояние, которое ей, возможно, предстояло преодолеть. Ее спутник медлил, но к моменту, когда она уже в полной готовности его ожидала, наконец встал с мрачноватым, но спокойным видом, служившим иллюстрацией к ее последней реплике. Он стоял, следя за ней глазами, а она, развивая эту реплику, добавила:

– Знаешь, мне и впрямь его жаль.

Вот такая, почти женская изощренность! Взгляды их снова встретились.

– О, ты с этим справишься!

И молодой человек двинулся к своему двухколесному коню.

Минуло пять дней, прежде чем они встретились вновь, и за эти пять дней много чего произошло. Мод Блэнди с воодушевлением – в той части, которая ее касалась, – воспринимала и остро сознавала происходившее; и хотя отзывавшееся горечью воскресенье, которое она провела с Говардом Байтом, ничего не внесло в ее внутреннюю жизнь, оно неожиданно повернуло течение ее судьбы. Поворот этот вряд ли произошел потому, что Говард заговорил с ней о браке, – она до самого позднего часа, когда они расстались, так ничего определенного ему и не сказала; для нее самой чувство перемены началось с того момента, когда ее внезапно, пока в полной темноте она катила к себе в Килбурнию, пронзила счастливая мысль. И эта мысль заставила ее, невзирая на усталость, весь остаток пути сильнее крутить педали, а наутро стала главной пружиной дальнейших действий. Но решающий шаг, определивший суть всех последующих событий, был сделан чуть ли не сам собой еще до того, как она отправилась спать, – в тот же вечер она сразу, с места в карьер, написала длинное, полное размышлений письмо. Она писала его при свете оплывшей свечи, дожидавшейся ее на обеденном столе в застойном воздухе от остатков семейного ужина, без нее состоявшегося, – остатков, с резкими запахами которых не совладал бы и сквозняк, а потому отбивших у нее охоту даже заглянуть в буфет. Она было собралась, говоря ее языком, «махнуть» на улицу, чтобы, перейдя на другую сторону, бросить конверт в почтовый ящик, чья яркая пасть, разинутая в непроглядную лондонскую ночь, уже поглотила великое множество ее бесплодных попыток. Однако передумала, решив подождать и убедиться – утро вечера мудренее! – что порыв ее не угас, и в итоге, едва встав с постели, опустила свое послание в щель недрогнувшей рукой. Позднее она занялась делами или, по крайней мере, попытками оных в местах, которые приучили себя считать злачными для журналистов. Однако ни в понедельник, ни в последующие дни она нигде не обнаружила своего приятеля, которого перемена ряда обстоятельств, каковые она сейчас не бралась рассмотреть, позволила бы ей с должной уверенностью и должной скромностью возвести в ранг сердечного друга. Кем бы он ни был, но прежде ей и в голову не приходило, что на Стрэнде можно чувствовать себя одинокой. А это, если угодно, показывало, насколько тесно они в последнее время сошлись, – факт, на который, пожалуй, следовало взглянуть в новом, более ровном свете. И еще это показывало, что ее собрат по перу, вероятно, затеял что-то несусветное, и в связи с этим она, буквально затаив дыхание, не переставала думать о Бидел-Маффете, уверенная, что именно он и его дела повинны в непонятном отсутствии – где его только носит? – Говарда Байта.