Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

«Творец мира! молю Тебя, сохрани меня от побуждений моего самолюбивого сердца: да не буду я бременем тому, кто принял меня под свою защиту.»

На другой день Леонард вышел из дому вместе с своими драгоценными рукописями. Он весьма достаточно знаком был с современной литературой, чтоб знать имена главных лондонских издателей. К ним-то он и направил свой путь, твердыми шагами, но с сильно бьющимся сердцем.

В этот день путешествия его совершались продолжительнее предшедшего дня; и когда он воротился и вошел в свою миниатюрную комнатку, Гэлен вскрикнула: она с трудом узнала его. На лице его выражалось такое глубокое, такое безмолвное уныние, что оно заглушало, по видимому, все другие чувства. Не сказав ни слова, он опустился на стул и на этот раз даже не поцаловал Гэлен, когда она боязливо подошла к нему. Он чувствовал себя униженным. Он был раззорившийся миллионер! он, который принял на себя все заботы о другом создании!

Мало по малу ласки Гэлен успели произвести на Леонарда благодетельное влияние, и он решился наконец рассказать свои похождения. Читатель, вероятно, сам догадается, какого рода должны быть эти похождения, и потому я не считаю нужным описывать их в подробности. Большая часть из книгопродавцев не хотели даже взглянуть на рукописи Леонарда; человека два были столько добры, что посмотрели их и в ту же минуту возвратили, сделав при этом решительный отказ, в весьма учтивых выражениях. Один только издатель, занимающийся сам литературой, и который в юности своей испытал тот же самый горький процесс обманутых обольстительных надежд, какой ожидал теперь деревенского гения, вызвался на полезный, хотя и суровый совет несчастному юноше. Этот джентльмен прочитал большую часть лучшей поэмы Леопарда, с особенным вниманием и даже с искренним удовольствием. Он умел в этой поэме оценить редкое дарование поэта. Он сочувствовал положению мальчика и даже его весьма основательным надеждам и, при прощании, сказал ему:

– Если я, как человек, занимающийся исключительно торговлей, напечатаю эту поэму собственно для вас, тогда мне придется понести величайший убыток. Еслиб я вздумал издавать книги из одного сочувствия к авторам, то, поверьте, я давно бы раззорился. Но положим, что, убежденный из этой поэмы в действительности ваших дарований, я напечатаю ее, не как обыкновенный торгаш, а как любитель литературы, то мне кажется, что и тогда я, вместо услуги, сделаю вам величайший вред и, может статься, совершенно отвлеку вас на всю жизнь от занятий, на которых должна основываться ваша будущность.

– Каким же это образом, сэр? спросил Леонард. – Я вовсе не хочу, чтобы из за меня вы понесли потери, прибавил он.

И в глазах его навернулись слезы: гордость его была затронута.

– Вы хотите знать, мой молодой друг, каким образом? Я сейчас объясню вам. В эгих стихах обнаруживается столько таланта, что многие наши журналы дадут о них весьма лестные отзывы. Вы прочитаете эти отзывы, сочтете себя за провозглашенного поэта и с восторгом воскликнете:

– Теперь я на дороге к славе.

Вы придете ко мне и спросите:

– Ну, что, каково идет моя поэма?

Я укажу вам на полку, изгибающуюся под тяжестью вашей поэмы, и отвечу:

– Не продано еще и двадцати экземпляров! Журналы могут похвалить, но публику не заставишь покупать то, что ей не нравится.

– Но вы могли бы доставить мне известность, скажете вы.

– Да, конечно, я мог бы доставить вам такую известность, которой было бы весьма достаточно, чтоб пробудить в каждом практическом человеке нерасположение отдать настоящую цену вашим талантам, применяя их к какому нибудь занятию в жизни положительной – заметьте, что никто не любит принимать к себе в службу поэтов; я мог бы доставить вам имя, которое ни гроша не принесет вашему карману, – даже хуже: оно будет служить преградой ко всем тем путям, где люди приобретают богатство. Испытавши раз всю прелесть похвалы своим талантам, вы не перестанете вздыхать о них. Быть может, в другой раз, вы уже не явитесь к издателю с просьбою напечатать поэму, а напротив, будете стремиться к музам, станете марать что нибудь для периодических журналов и наконец обратитесь в труженика для какого нибудь книгопродавца. Выгоды будут до такой степени неверны и ненадежны, что избежать долгов не будет никакой возможности; после того, вы, который считал себя таким умницей, таким гордым, погрузитесь еще глубже в литературного нищего, будете просить, занимать….

– Никогда! никогда! никогда! вскричал Леонард, закрывая лицо обеими руками.

– Такая точно была и моя карьера, продолжал издатель. – Но, к счастью, я имел богатого родственника, купца, которого ремесло я, будучи еще мальчиком, ненавидел. Он великодушно простил мое заблуждение, принял меня в число своих прикащиков, и вот как видите, теперь я могу и сочинять книги и продавать их. Молодой человек, у вас должны быть почтенные родственники: поступайте по их совету – примитесь за какое нибудь дельное занятие. Будьте в этом городе чем нибудь, но не поэтом по призванию.

– Но каким же образом, сэр, существовали у нас другие поэты? Неужли все они имели другие призвания?

– Читайте их биографии и потом завидуйте им.

Леонард с минуту оставался безмолвным, и, после того, приподняв голову, он отвечал громко и быстро:

– Я уже читал их биографии. Правда, их участь – нищета, быть может, голод; но все же, сэр, я завидую им!

– Нищета и голод – это еще небольшие несчастья, отвечал книгопродавец, с серьёзной, но вместе с тем и снисходительной улыбкой. – Бывают несчастья и хуже этих, как-то: долги, тюрьма и…. отчаяние.

– Нет, сэр, этого не может быть, вы преувеличиваете: отчаяние никогда не выпадает на долю всех поэтов.

– Справедливо, потому что большая часть наших знаменитейших поэтов имели свои собственные средства, которые обеспечивали их существование. Что касается других, то, конечно, не всем выпадал из этой лоттереи пустой билет. Но скажите, какой человек посоветует своему ближнему поставить свою надежду на приобретение богатства на неверный случай выиграть в лоттерее богатый приз? И в какой еще лоттерее! прибавил книгопродавец, бросив печальный взгляд на целые кипы мертвых авторов, тяготивших полки, как свинец.

Леонард схватил свои рукописи, прижал их к сердцу и почти бегом вышел из лавки.

– Да, говорил он, в то время, как Гэлен, прильнув к нему, старалась утешить его: – да, ты была права, Гэлен: Лондон обширный, очень сильный и жестокий город.

И голова его ниже и ниже склонялась на грудь.

Но вдруг дверь в их комнату растворилась, и в нее, без всякого предуведомления, вошел доктор Морган.

Гэлен повернулась к нему, и при виде лица его, она вспомнила о своем отце. Слезы, подавленные из сожаления к Леонарду, полились ручьем.