Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Леонард очень спокойно положил письмо; исключая легкого колебания груди и мертвенной бледности губ, незаметно было в нем душевного волнения. Доказательством тому, сколько добрых чувств находилось в душе его, может служить то, что первые слова, сказанные им, были: «Слава Богу!»

Доктор, неожидавший подобного выражения признательности, приведен был в крайнее недоумение.

– Что значит это восклицание? спросил он.

– Мне не о чем сожалеть и нечего извинять женщине, которую я любил и почитал как мать. Я не её сын… я…

И Леонард вдруг остановился.

– Я догадываюсь, что ты хотел сказать: это неправда. Ты не должен судить строго о своей родной матери – о бедной Норе!

Леонард молчал и потом горько заплакал.

– О, моя родная, моя покойная мать! ты, к которой я питал в душе таинственную любовь, – ты, от которой я получил эту поэтическую душу, прости, прости меня!.. Быть строгим к тебе! нет, нет! О! еслиб ты жила еще, чтоб видеть ласки и любовь твоего сына! Я понимаю, как много горестей, страданий перенесла ты в этом мире!

Эти слова произнесены были несвязно, сквозь рыдания, выходившие из глубины его сердца. Вслед за тем он снова взял письмо, и чувства и мысли его приняли совершенно другое направление, когда взоры его встретились со словами, выражавшими стыд и опасение писавшей, как будто она стыдилась и боялась его существования. Вся его врожденная гордость возвратилась к нему. Он принял серьезный вид; слезы его высохли.

– Напишите ей, сказал он твердым голосом: – напишите мистрис Эвенель, что я повинуюсь её воле – что я никогда не буду искать её крова, никогда не перейду ей дороги, не нанесу бесчестья её богатому сыну. Но скажите ей также, что я сам, по собственному моему произволу, выберу себе дорогу в жизни. Я не возьму от неё ни гроша, чтоб скрывать то, что считает она позором. Скажите ей, что я не имею теперь имени, но приобрету его.

Приобрету имя! Была ли это пустая похвала, или это был один из тех проблесков истинного убеждения, которые никогда не обманывают, которые, как молния, освещают на одно мгновение нашу будущность и потом исчезают в непроницаемом мраке?

– Я нисколько не сомневаюсь в том, мой отважный друг, сказал доктор Морган, который, вместе с тем, как чувства его волновались сильнее и сильнее, становился валлийцем до того, что начал примешивать в разговор слова из родного наречия: – я надеюсь даже, что современем ты отыщешь своего отца, который

– Отца… кто он… и что он? Значит он жив еще!.. Но он отказался от меня… Самый закон не дает мне отца.

Последние слова были сказаны с горькой улыбкой.

– Впрочем, я должен узнать его, сказал Леонард, после минутного молчания и более спокойным голосом: – это будет другое лицо, которому я не должен переступать дороги.

Доктор Морган находился в замешательстве. Он не отвечал на слова Леонарда и задумался.

– Да, сказал он наконец: – ты узнал так много, что я не вижу причины скрывать от тебя остальное.

И доктор начал рассказывать все подробности. Мы повторим его рассказ в более сокращенном виде.

Нора Эвенель в самых молодых летах оставила свою родную деревню, или, вернее сказать, дом лэди Лэнсмер, и отправилась в Лондон, с тем, чтоб получить там место гувернантки или компаньонки. Однажды вечером она неожиданно явилась в дом отца своего и, при встрече своих взоров с лицом матери, без чувств упала на пол. Ее снесли в постель. Послали за доктором Морганом, бывшим тогда главным городским медиком. В ту ночь Леонард явился на свет, а его мать умерла. С минуты появления в родительском доме, Нора не приходила в чувство, не могла произнести ни слова и потому не могла назвать твоего отца – сказал доктор Морган. – Из нас никто не мог догадаться, кто он был.

– Каким же образом, вскричал Леонард, с негодованием:– как смели они позорить эту несчастную мать? Почему они знали, что я родился не после брака.

– Потому, что на руке Норы не было обручального кольца, – не было никаких слухов о её браке. её странное появление в родительском доме, её душевное волнение при входе в этот дом казались так ненатуральными, что все это говорило против неё. Мистер Эвенель считал эти доказательства весьма основательными, – я с своей стороны, тоже. Ты имеешь полное право полагать, что приговор наш был слишком строг: быть может, это и правда.

– Неужели после этого не сделано было никаких осведомлении? спросил Леонард, с глубокой грустью и после продолжительного молчания: – никаких осведомлений, кто такой был отец осиротевшего ребенка?

– Осведомлении! Мистрисс Эвенель согласилась бы лучше умереть, чем начать осведомления. Натура твоей бабушки чересчур суровая. Еслиб она происходила от самого Кадвалладера, то и тогда она не страшилась бы так позора. Даже над трупом своей дочери, – дочери, которую она любила более всего на свете, она думала только о том, как бы спасти имя и память этой несчастной от бесчестия. К счастью, что в доме Эвенеля не было посторонних ни души, кроме Марка Ферфильда и его жены (сестры Норы): они только что приехали погостить. Мистрисс Ферфильдь нянчила своего двух или трехмесячного ребенка. Она взяла тебя на свое попечение. Нору похоронили и сохранили тайну. Никто из семейства не знал об этом, кроме меня и городского пастора, мистера Дэля. На другой день твоего рождения, мистрисс Ферфильд, чтобы устранить малейшее подозрение и не подать повода к открытию, уехала в отдаленную деревню. Ребенок её умер там, и, по возвращении в Гэзельден, где поселился её муж, они выдавали тебя за своего сына. Марк, я знаю, во всех отношениях заменял тебе родного отца: он очень любил Нору; да и как было не любить? почти все детство они провели на глазах друг друга.

«И она приехала в Лондон, говорил Леонард про себя. – Лондон сильный и жестокий город. Она не имела здесь друзей, и ее обманули. Теперь я все вижу, больше мне ничего не нужно знать. Этот отец – о! он должен иметь величайшее сходство с теми отцами, о которых я читал в романах. Полюбить и потом оскорбить ее – это я могу представить себе; мало того: оставить ее, бросить, не взглянуть на её могилу, не знать угрызения совести, не отыскать своего родного детища – это так верно. Мистрисс Эвенель была права. Не будемте больше и думать о нем.»

В эту минуту в дверь кабинета постучался лакей и вслед за тем просунул в нее голову.

– Сэр, сказал он: – лэди ждут вас с нетерпением: они говорят, что сию минуту уйдут.

– Простите меня, сэр: я так много отнял у вас времени, сказал Леонард, обращаясь к окружавшим его предметам, с странным спокойствием. – Теперь мне можно уйти. Поверьте, я ни слова не скажу ни моей ма…. то есть ни мистрисс Ферфильд и никому другому. Так или иначе, но я постараюсь сам проложит себе дорогу. Если мистеру Приккету угодно будет держать меня, то я останусь у него еще на некоторое время; но повторяю, что я решительно отказываюсь принимать деньги от мистрисс Эвенель и не хочу сделаться каким нибудь подмастерьем. Сэр! вы были весьма великодушны ко мне: да наградит вас Бог за ваше великодушие.